Только твоя, любимый, только твоя... Глава 3

Была в них какая-то... свобода. Бесшабашная, бесцельная и, наверно, ненужная — но именно такой, абсолютно вольности Марине и не хватало.

Тогда.

Когда она, как казалось, навсегда развязалась с этим и начала встречаться с другим мальчиком...

«Он был порядочным. Сильным, но неуверенным в себе. Умным, но не знающим об этом. Хорошим, но мечтавшим, изредка и понарошку, казаться плохим.

Идеальный вариант для девушки, пережившей несколько болезненных расставаний подряд.

Он не лез к ней с приставаниями, не делал намеков... Он просто принимал любое ее решение. И был счастлив просто быть вместе с ней.

Жалкое зрелище, но удобный персонаж.

Впрочем, Марина тогда, вполне искренне, его полюбила. Не влюбилась — такой роскоши она себе позволить уже не могла, слишком сильно ныла еще не зажитая рана. Но полюбила — по-доброму так, по-настоящему. Так обычно любят битые жизнью тетки своих — пусть и плохоньких — мужичков. Не из жалости, не по нужде, не от безысходности — но без малейшего намека на безбашенную похоть и сногсшибательную страсть.

Недаром волю считают продуктом исключительно каноничного «рацио». И совершенно оправданно ее же сравнивают со стержнем — не то с банальным позвоночником, или хребтом (сравни, что называется, со словом «бесхребетный»), не то с метафизическим дрыном, который незримой колонной подпирает наше бесновато-мутноватое сознание, в котелке которого вечно кипит борьба между звериным инстинктом и человеческой нормой.

Так вот тогда Марина полюбила его по своей воле — головой. И даже, несмотря на пошлые мыслишки, которые непременно возникают в голове при словах «люблю головой», применительно к девушке с пухлыми губками, тот самый минет она делала ему всего пару раз.

В такие мгновения она сама распаляла себя, откровенно устав от его порядочности и правильности. А ведь ей и впрямь было, от чего утомиться: однообразие, даже стандартность каждого раза начинали постепенно надоедать Марине. С бывшим она перепробовала самые разные места для соитий: его член входил в ее узенькую киску в непосредственной близости и от кухонной столешницы, и от подоконника, и от автомобильного сидения, и от клубного дивана, и от пола со стеною, и от вполне чистенького стульчака в ресторанном туалете, и от шершавой подушки кресла в кинозале...

А как они сплетались телами, сливались в едином порыве страсти, буквально, набрасывались друг на друга...

Он ложился на нее — и они отдавали дань миссионерской позе. Она широко расставляла ноги и садилась на его дрожащий от нетерпения член. Он резко и размашисто имел ее сзади, сбоку, снизу, стоя, сидя, лежа — в всех вариациях, на которые хватало желания и фантазии. И она всегда кончала, когда его член, наконец, доводил ее до пика. Когда его руки ласкали ее животик, гладили бедра, руки, шею, трогали мокрую кисочку, то и дело проникая в нее пальцами...

И конечно, грудь.

Аккуратненькие сисечки с затвердевшими сосочками — она сладко стонала, когда ее «экс-» начинал массировать их пальцами, пощипывать, чуть оттягивая, причиняя приятные, и вместе с тем болезненные, ощущения. Бывший умел ласкать ее грудь, как никто другой: казалось, он знал каждую точку, каждый миллиметр ее кожи, и каждое прикосновение только распаляло жгучее желание наконец-таки впустить в себя затвердевший и обильно смоченный смазкой член.

Этот порядочный и хороший так не умел. Он, конечно, исправно имел ее снизу и сверху, порой, осторожно прося поласкать его ручкой. И в моменты этой робкой просьбы она, совершенно некстати, вспоминала, как ее бывшему это тоже нравилось.

Он нежно говорил ей:

— Подрочи мне, любимая...

И не было в этом даже намека на непотребство и оксюморон. Марина игриво улыбалась — и ласково касалась губками его шеи. Ее мальчик закрывал глаза и поворачивался к ней, чтобы слиться в одном, долгом и влажном поцелуе. В это время ручка Марины медленно опускалась на пах любимого, отчего его дыхание становилось куда чаще. Сквозь брюки она начинала мять стремительно твердеющий член и набухшую от возбуждения мошонку. Ткань штанов натягивалась все сильнее, до тех пор, пока ее мальчик не ощущал болезненное возбуждение от тесноты брюк, через которые его нежно гладит ручка любимой. Не разрывая поцелуя, он стонал, а она улыбалась от удовольствия, ведь ей так нравился этот миг: когда ее любимый возбужден до предела, а между его блаженством в ее нежных пальчиках лишь тонкая ткань. Наконец, Марина медленно, дразня, расстегивала ширинку, пуговицу — и на свет Божий появлялся мелко-мелко, часто-часто дрожащий от напряжения член. Марине всегда нравилось гладить вены на толстом члене ее мальчика — и слушать, как он стонет от удовольствия. Ее очень забавляло — почти по-детски — как дрожит мощный ствол, как багровее головка, как из отверстия на вершине появляются капельки смазки, которую она всегда, медленными движениями, размазывала вокруг дырочки.

Так Марина игралась со своим мальчиком, доводя его практически до исступления, тонко чувствуя его огненное желание кончить, которое наполняло каждую клеточку раскаленного члена у нее в ладошке.

И тогда она легонько сжимала его в кулачок и начинала медленно водить, поднимаясь от лобка до самой головки. Марина никогда не спешила — во всем, что касалось секса, ей нравилась размеренность, растянутость, которая позволяла упоительно смаковать весь пароксизм ощущений — своих ли, партнера ли — неважно.

Постепенно, она ускоряла темп, заставляя своего мальчика стонать все громче, переходить почти на рык, который он иногда издавал во время оргазма.

Тогда он шептал ей такие вольности, за которые, в обычное время, наверняка, был бы удостоен укоризненного взгляда — а то и ощутимого тычка куда-нибудь, в чувствительное место. Но сейчас она лишь смущенно краснела, продолжая ласково дрочить член любимого, периодически прерываясь и демонстративно смачивая ладошку собственно слюной, глядя прямо в глаза своему мальчику.

И тогда, после нескольких движений мягкой ручки — он кончал.— оказывается, не так страшен черт, как показалось с первого взгляда.

Мальчик — не то по неопытности, не то по какому-то странному причуду физиологии, кармы и гегелевской диалектики — перепутал момент «пора вытаскивать» с моментом «бесславное падение самурая в самый разгар битвы в глубине, у хрустальных ручьев». Уязвленная неудачей мужская гордость, плюс врожденная порядочность, помноженные на словесные излияния Марины, окончательно добили в хорошем мальчике те крохи морального духа, с которыми он дотянул до этого мига в отношениях.

С тех пор, Марина старалась больше не спать с этим парнем, сводя все совместное времяпрепровождение к известному драматургическому клише под названием «блин, я же утюг дома выключить забыла!» или, с поправкой на географию, «слушай, мне завтра так рано вставать — а тебя будить неохота... «.

Лишь единожды она, с демонстративной неохотой, сделала ему минет — причем, настолько вялый, что пенис дорос из положения «сплю, не беспокоить» только до позиции «технически не засчитанный полуприсед». Порядочный парень был очень удивлен той прохладцей и спешностью, с которой Марина перебирала его головку у себя во рту — и прежде взрывоподобная реакция в тот раз была беспощадно скована почти отстраненной холодностью. Излишне говорить, что это, от силы, минутное удовольствие даже и предполагало вовсе закономерного окончания. Тем более — в ротик.

Прошла неделя — и на горизонте вновь замаячила фигура «экс-», уже, как ни странно, не вызывающая прежней ярости. Напротив, Марина все чаще видела во сне позабытый, казалось, член — и боль, и удовольствие, и мужское семя, которое наполняло ее до краев.

Излишне было говорить, что по размерами порядочный уступал оперативно вернувшему ее бывшему... Да и чертей в ее экс-мальчике было куда как поболее...»

Двери лифта распахнулись — и Марина шагнула в подъезд. Она осмотрелась и тут.

«Ничего не изменилось... Ничего вообще не меняется. « — после секундного размышления, заключила она. И пошла, цокая каблучками, по направлению к двери своего бывшего.

Происходящее окончательно перестало терзать ее понуканиями за уступчивость. Просто потому, что никакой уступчивостью — и даже банальным снисхождением здесь не пахло. После того раза, Марина дала себе зарок, что больше никаких слабостей из-за дурацких «светлых и возвышенных» чувств в ее судьбе не будет. Хватит, наигрались... Все эти «светлые и возвышенные» всегда, всегда ведут к прозаичному и низменному кряхтению на койке, которое обыкновенно сменяется серым утром, не сулящим даже намека на романтическую сказку.

Как умная девочка, Марина, разумеется, понимала, что ей нужен мужчина — при всем горделивом отрицании этой, несовместимой с бурным эмансипе, необходимости. Ей хотелось семью, хотелось деток... но не ценой искренних чувств.

Простой расчет: если мир показывает тебе зубы, кусай в ответ. Если кусает — бей ножом. Если пробует тебя на нож — доставай пистолет и вали намертво. А потому...

Марина очень хорошо представляла, что сейчас будет.

Она подойдет к уже заранее приоткрытой двери — в стиле «забудь мигрени, всяк сюда входящая». Он будет стоять в коридоре, мило и чуть проказливо улыбаясь, стремясь всем своим видом продемонстрировать, как предсказуем для него ее вечерний визит. Потом они легонько чмокнуться: он чуть дольше, чем нужно, задержится своим поцелуем на ее щеке, а она, соответственно, легонько оттолкнет его, показывая, что она сюда не с порога ему строчить, с проглотом, приехала.

Он примет условия игры — и позовет ее пить чай, предложив к нему чего-нибудь сладкое. Хоть она и терпеть не может сласти, он будет ненавязчиво, но целеустремленно предлагать ей «скушать хоть кусочек», прекрасно понимая, что любая сладость — ключик для ворот нашей мудреной биохимии, через которые в кровь Марины попадут эндорфины, что сдвинет стрелку «перепадет-ли-мне-метра» чуть ближе к отметке «скорее да, чем нет». Она скушает — исключительно для виду. Потом они пойдут в комнату, сядут на роскошный диван, на котором она нередко отдавалась ему и, в стонах, просила сделать ей ребеночка. Сегодня она подавит эти воспоминания. Чтобы они, собравшись с духом, смогли, наконец, поговорить.

Ох, уж эти разговоры...

Раньше Марина предпочитала болтовню своего мальчика как прелюдию к прелюдии — благо, он и впрямь умеет красиво разглагольствовать о любой, даже совершенно неизвестной ему хреновине. Нынче же она будет слушать его лишь затем, чтобы нащупать болевые точки, которые словоохотливые мужчины так любят обнажать в своих речах. Потом она дождется паузы — и начнет методично «отдавливать ему яйца», без малейшего намека на эротизм. Она будет, совершенно ненароком, делать ему жутко неприятно — а, если очень повезет, то и нестерпимо больно — просто отвечая на вопросы о том периоде времени, который они не виделись.

Марина знала, что, как и в какой последовательности она скажет. Знала, как он будет ерзать на своем долбанном кожаном диване, пытаясь скрыть свой жгучий дискомфорт. Знала, как, после ее истории, он шумно вздохнет и предложить вновь «попить чаю» — на сей раз, уже с целью себе самому нервишки подлатать.

Только вот за чаем она не остановиться.

Нет, это будет вовсе не гневный поток обличений и не насмешливые словесные эскапады — что вы...

Просто вскользь упомянутые подробности без имен, фамилий, мест, дат и размеров — но зато с отчетливыми, пугающе рельефными интонациями, которые мгновенно нарисуют в голове ее «любимого» такие любопытные картины, что фантазии плотно сидящего на интернет-дрочильнях извращенца с полным букетом ехидных фрейдизмов покажутся просто романтическими грезами наивной графоманки из пятого «Б».

В ход пойдет все: его чувство вины, муки совести, сексуальное возбуждение, известные ей комплексы, новые податливые выверты психики, которые так и просят на себя от души надавить... словом, все — и даже чуточку больше.

Марина знала каждую секунду недалекого будущего, словно рядом с ней в ногу шагали Мишель Нострадамус с его закадычной подружкой Вангой. Словно прямо в сознание ей периодически приходили оперативные твиты Дельфийского оракула. Словно она сама превратилась в окуренную ведьмиными веничками и обложенную амулетами шаманку, прикрывающую на миг глаза, чтобы узреть грядущее.

Ее даже чуть пугала собственная уверенность в том, что случится. Но глаза, как говорится, бояться, а руки... а руки мирно лежат на кухонном столике, рядом со второй чашкой ароматного чая. И эти ручки не даются ему в ладони, не позволяют касаться себя. Эти ручки делают все то, что нужно.

Марина знала все. Но она не предполагала, что краешек звездного неба за окном пробудит в ней воспоминания о совсем недавнем событии, которое произошло с ней во время летней поездки к теплым и, как оказалось, очень интересным берегам