Заводная кукла (Отрывок из романа)

Когда мы с Леной оказались вдвоем в спальне, и дверь уже была закрыта, а присутствие в квартире моего друга детства Миши меня смущало не больше, чем присутствие его фотографии в моем фотоальбоме, я взял ее за руки, потом обнял ее, почувствовав неожиданную и притягательную дрожь ее тела. Она излучала то тепло, такое вязкое и горячее притяжение, после которого может быть только одно, что должно произойти между мужчиной и женщиной. В исходящем от нее притяжении, в той магнитезирующей истоме, какая невидимыми токами переливалась в меня из ее тела, была такая роковая предопределенность и неминуемость того, что должно между нами произойти, что его не могли бы уже остановить ни пожар, ни взрывы снарядов за окном, ни внезапный звонок в дверь. Я как бы не заметил того, как ее свитер потянулся вверх, скорей всего, мной, но с ее помощью обнаживший ее тело. Кожа ее была такой гладкой, такой шелковистой — как будто нереальной: как воздух. Я смотрел на ее груди, на эти красные пупырышки — соски на их наиболее выдающейся части, на матово-розовые гладкие «ободки» вокруг них, и больше чувствовал, чем осознавал: все в ней эстетически совершенно. Это блаженство созерцания и ощущения ее плоти не прерывало и не смущало процессов, совершающихся во мне самом: приливов отдельного, внутреннего тепла к моему животу, к моим ногам, напряжение и автономное набухание того органа, который будто бы перестал быть мной и стал какой-то отдельной частью, место которой было в круговороте, фейерверке чувств, в природе той экзальтации, какая исходила от женского тела. Ее клетчатые штаны давно уже были на полу, а мы все еще так и стояли посреди комнаты, как два наивных студента. Но ее тело увлекало, обжигало, тянуло в кровать; мои руки растворялись в нем, словно были из воска. Мы так незаметно оказались в кровати, как будто нас перенес в нее сильный порыв обжигающего и пьянящего ветра. Одна ее рука была на моей ладони, вторая скользила по моему телу. Мне хотелось войти в нее и раствориться в ней полностью. Мы лежали друг напротив друга, и казалось, что воздух в полутьме колеблется от наших дыханий. Бело-синий неоновый свет с улицы ненатуральной мертвенной тенью пробивал шторы и наклеивал свою страницу на стену поверх обоев. Она что-то шептала, но смысл ее слов не доходил до меня. Ее руки оставляли на моей коже теплый след прикосновений, наши ноги встретились коленями, после чего мои колени вошли вовнутрь, разделив ее ноги. « Бедные ноги, — думал я, не понимая, как такая чепуха лезет мне в голову, — вы расстались одна с другою, разделенные мужскими ногами». Магнит ее лона, ее нежное, заветное интимное место тянуло меня с такой непреодолимой силой, что я, не медля больше ни секунды, вошел в него. Лена не издала ни звука, но конвульсивная дрожь прокатилась по ее спине. Она как-то странно выгнулась — как кошка — и застыла с полузакрытыми глазами. Я чувствовал прикосновение ее грудей; у нее была непередаваемо шелковистая кожа! Но это я чувствовал как будто издалека: все мое сознание, мои чувства были теперь в мягком и податливом пространстве, где теперь находился «ключ, подходящий к множеству дверей», как сказал однажды поэт. Это пространство неожиданно выросло до размеров комнаты, моей квартиры, города, целого мира, и я был в нем не весь, всей моей сущностью: я словно превратился в муравья и получил возможность неожиданно заползти вовнутрь... Если быв моей голове сейчас прозвучал вопрос, где мои глаза, я бы не мог на него ответить, как будто глаза мои были совсем не там, где им положено быть, а на другом месте. Все между ног — каждая черточка — у нее было совершенно. Я чувствовал это, я торжествовал это совершенство. Как из-под земли, как из другого мира до меня доносились ее неразмеренные стоны и неожиданные вскрики. Как ни странно, но мы находились все это время в одной и той же позе, и Лена не делала никаких попыток изменить ее. Мы дошли до того момента, когда низ живота у нее стал конвульсивно сжиматься, и я, до того чувствовавший себя в ней как в безразмерном пространстве, вдруг ощутил, как нечто влажное и горячее охватывает мою плоть. Непередаваемые конвульсии прокатывались по этим нежным тискам горячими волнами, пока отражение тех же волн ни стало пробегать содроганиями по всему ее шелковистому прекрасному телу. Ее губы слились с моими губами, они были сухими и горячими, ее стоны наполняли комнату той музыкой, в самозабвенности которой можно утонуть также, как в глубине вод. Наконец, и мое тело содрогнулось от мощных конвульсивных токов, и я почувствовал, как из меня толчками входит в нее что-то, от чего потолок и обои закружились над моей головой. Она тоже почувствовала это, и ее ноги сильнее сдавили мне бедра. Она застонала тем последним, безудержным стоном, который может означать только одно: вот это оно, то самое последнее мгновение, за которым снова возвращение к страшной реальности быта. Очнуться, увидеть снова окружающий мир таким, какой он есть, было для нас и пыткой, и наградой. В ее глазах я увидел отражение своей же мысли: а вдруг теперь, после этого, мир изменился, а вдруг мы оказались в ином времени, в ином измерении? Нас и объединило то, что мы были созданы природой наименее приспособленными к окружающему: при всех наших различиях. Я хорошо понимал, что она останется, кем она есть, и я останусь собой, что несет мне новую горечь, новые разочарования и невиданные душевные муки, но при этом мы с ней на редкость схожи, и другой такой женщины мне уже в моей жизни больше не встретить... Когда утро своим мутно-белесоватым светом стало уже сочиться из окна, освещая пол моей спальни, покрытый разрисованной деревянной плитой, обои и письменный стол с печатной машинкой, я лежал, чувствуя кожей все совершенство, всю невероятную бархатистость ее тела, жадно впитывая ее, словно пытаясь запомнить на годы