Тихие игры-3

Вся следующая неделя вспоминается с трудом. Так выглядит сильно пересвеченная фотография: большинство цветовых пятен превращаются в чистое белое сияние.

Начиная со следующего дня, разговоры наши стали уже не просто "восстановлением общего языка" - мы делили и сверяли картины мира, и как бы заново узнавали историю ближайшего человека, не обходя никаких тем. Вот эти разговоры, вино в кафешках и на вечернем мысе у маяка, случайный джаз-бэнд, обнаружившийся на набережной только в один выходной, прошлогодние голливудские блокбастеры в летнем кинотеатре - всё было правильным и по-своему очень важным.

Но всё забивало сладкое острое чувство, которое давала наша "игра" , чувство поиска и ожидания случайно-неприличных моментов, постоянно крутящиеся в голове попытки придумать ещё новые, неиспробованные варианты.

Мы совсем перестали одеваться дома: поспешность, с которой избавлялись от "тряпок, в которых жарко" , лишь только закроется дверь, была почти комической, а нарочитая свобода и широта перемещений и поз - потрясающей. Ленивое потягивание в кровати со сброшенным одеялом, постоянное сидение по-турецки на пледе, брошенном на пол, за обедом и послеобеденными картами, даже утренняя зарядка (которой никогда в жизни не уделяли раньше внимания) - как постоянные попытки подставить как можно больше тела под солнечные лучи.

Возвратившись днём с моря, мы проводили в душе по полчаса, словно бы не соль смывали, а угольную пыль по возвращению из забоя. Под внимательным взглядом сидящей в двери, стоящая под душем намыливалась тремя видами мыла - для лица (пока руки закрывают лицо от потока воды, ничего не видно, везде вода, чувствуешь себя максимально напоказ) , обычное для тела, интимное мыло. Безбожно расходуя пенку для бритья, тщательно проводили бритвой по ещё гладкой коже. Хотя вот, да - это у Олеси сбривать было совсем нечего, а я каждый день чуть сужала треугольник на лобке, и за несколько дней как-то вдруг, в первый раз с подросткового возраста (в ту неделю много чего происходило - в первый) оказалась совсем голой там. Это было очень здорово на ощупь, и потрясающе неприлично на вид.

... И постоянный жадный поиск чего-то ещё. Это у меня хватило смелости пару вечеров - когда ложились спать совсем поздно - "забыть вывесить купальник на просушку" и выскакивать из постели на веранду голой, впитывая всей кожей напряжённые взгляды тёмных соседских окон. Это Олеся "забыла дома юбку" (мы вообще стали как-то удивительно забывчивы - неужели морской воздух так действует на молодой организм?) и весь вечер гуляла, обернув вокруг бёдер наше большое полотенце. Когда полотенце начинало сползать, и она, отвернувшись от всех - ко мне, быстро распахивала его во всю ширь и снова запахивала, закрепив потуже, - у меня останавливалось сердце, и ещё несколько минут продолжались проблемы с дыханием. Но это всё уже были штуки на грани фола: нам совсем не улыбались проблемы с окружающими, они в этом спектакле были - статисты, они должны были делать остроту ощущения себя живой острее, но не видеть ни-че-го.

... И ещё эти ночи. Кровати стояли вдоль одной из стен, одна за другой, мои ноги - к Олесиной голове, так что мне видно было только прямоугольник подушки, вмятый по центру её тёмной макушкой. Но на третью ночь Олеся сообразила - "чтобы удобнее болтать перед сном" - развернуться в другую сторону, мы лежали ногами к ногам, и когда разговоры закончились (а луна заглянула в наше окно) , я вполне отчётливо увидела, как под тонкой простынёй поднимаются и раздвигаются её колени. Потом, постепенно, но довольно быстро, простыня сползла с неё и упала на пол.

Ни до, ни после того лета я не видела, как мастурбирует другая женщина. В лунной белизне видны были только очертания её бёдер и рук, но я снова поразилась, насколько мы одинаковые: точно также она сначала быстро и резко тёрла клитор, а потом, когда возбуждение становилось невозможно удерживать, прижимала ноги к груди, охватывала их руками и входила в себя двумя пальцами на полную их длину, дальше уже только коротко двигая пальцами там, в глубине. Она даже точно так же в оргазме заваливалась на бок, совсем сжимаясь в клубок, пережидающий этот взрыв. Я поняла, что она тоже должна знать, насколько мы похожи - и со следующей ночи и сама стала "ронять" простыню.

... Простой процесс переодевания в пляжных раздевалках превратился в небольшие оргии - но только по уровню внутреннего напряжения и болезненного кайфа: мы по-прежнему быстро обнажались и медленно скрывали себя, почти в толпе, отделённые тонкой жестяной загородкой от очереди (вероятно, негодующих на нашу медлительность) купальщиков. Не больше, чем просто переодеваться рядом.

Но правило "не замечать происходящего случайно" постепенно сдавало свои позиции. В разговорах-о-мире мы уже не избегали и интимных подробностей (хотя при этом - ни разу! - не говорили о собственно "игре") , в долгих прогулках - могли среди прочего со смехом обменяться впечатлением об ощущении прохладного вечернего сквозняка под юбкой (при этом - я уверена, обе - ощущали, что прохладность его становится тем заметнее, чем сильнее намокает и раскрывается всё) .

Перестали стесняться "документальных свидетельств" своего отдыха, так что помимо видов набережной и местных считанных достопримечательностей я увезла на карточке фотоаппарата сотни других фото, например бытовые снимки нашей комнаты и её неодетых обитателей. Олеся умудрилась пару раз щёлкнуть меня то в раздевалке, то в душе, а сама, на некоторых фотографиях с набережной и других улочек, со смеющимся лицом задирает юбку так, что "видны трусы" (их отсутствие) . Плюс ещё некоторое количество "непреднамеренно неприличных" фотографий (например, та, где я сижу на диванчике в чайхане, обхватив колени и уложив на них подбородок - при том, что из одежды на мне был только короткий сарафан, и я уже успела сбрить все волосы между ног) .

Ближе всего к серьёзному переходу границ игры мы были, кажется, в последний вечер (отъезд - на следующий день после обеда) . Весь день шёл тёплый дождь, и мы одни купались под этим дождём, а вечером внезапно безбожно напились. Потом чуть не полночи сидели у моря, "проветривались" , дождь был слишком тёплый, чтобы протрезвлять, в море лезть не решились. В конце концов вернулись-таки домой, но уже расстелив постель, Олеся пожаловалась: "душно" - и вот, глубокой ночью стояли на веранде посреди двора, голые, нас заливал всё тот же дождь, молчали, смотрели друг на друга: лицом к лицу, мои соски в сантиметре от её сосков.

Утром проснулись поздно - солнечно, похмелья нет, но настроение у меня как-то упало: кончался отпуск, кончалось лето, кончалась наша игра. Острое ожидание чего-то пропало, и возвратилось только один раз: мы вернулись с пляжа, я быстро и невнимательно ополоснулась и даже не осталась "составить компанию" - не закрывая дверь, отправилась собирать вещи. И всё же переоценила степень своего равнодушия: все мои маршруты по комнате пролегали мимо этой двери, и я видела, как Олеся тщательно, словно не замечая моего отсутствия, выполняет обычный ритуал - намыливается, смывает мыло, берёт другое...

"А здорово было, правда?" - спросила она наконец. Я подошла и стала в дверном проёме - она вертела в руках снятый с держалки душ. "Да, здорово: море хорошее, жильё дешёвое" - "Я не только про это" - спокойно ответила она, поставила одну ногу на бортик кабинки, и я увидела, что она открутила с душа разбрызгиватель - "В конце концов, мы же друг у друга одни такие". Так мы и стояли - я в дверях, она в кабинке, направив поток воды на клитор, - и заново болтали обо всём, всём - пока она не содрогнулась, сжав шланг душа обеими ногами и чуть не упав на пол.

... На вокзале родного города мы расставались у маршруток: она потрогала приоткрытыми губами уголок моего рта и сказала только: "счастливо".