МЮРИЭЛ или итоги работы победившей похоти. Глава 7

Из дневника Сильвии

Папа ведет себя очень странно. Может быть, все это потому, что ему не хватает мамы, но я не уверена в этом. Он никогда не упоминает о ней при мне, и лишь однажды упавшим голосом спросил, поеду ли я в Ливерпуль на Рождество. Вот еще одна проблема! Не думаю, чтобы ему слишком уж нравились мои тети, но я их обожаю, хотя может быть и не стоит. Иногда они очень непристойно ведут себя со мной, особенно в постели, но как говорит тетя Мюриэл, я уже достаточно выросла для того, чтобы проделывать такие вещи. Она говорит, что большинство дам такие же, вот только они не всегда показывают это на людях. О таком не всегда расскажешь — вот в чем прелесть, говорит она. Когда они трутся своими кисками о мой любовный холмик, мне так приятно! Может быть, мне не нужно об этом писать? К тому же я полагаю, что моя мама всегда была благопристойной леди.

Роуз рассказала мне ужасно непристойную вещь! Она сказала, что когда она укладывала салфетку папе на колени, то почувствовала его штуковину, и она была такой твердой! О том, что он целовал меня в шкафу, и что я тоже почувствовала этот орган, я ей, конечно же, не сказала. К тому же, это мог быть просто большой ключ. Тетя Джейн спросила, трогал ли он меня в темноте за попку. Я сказала: «Конечно же, нет!» — но сейчас в точности не могу вспомнить. Все это произошло так быстро, но я ничего не имела против, когда он меня целовал. Когда-то я сидела у него на коленях, но видимо это ему больше не нравится. А вчера ночью я надела черные чулки, и у меня появились новые розовые панта¬лончики.

Тетя Джейн сказала кое-что неприличное о моем пони. Мне ещё никогда не приходило в голову заглядывать туда. Но эта штука, все-таки, очень большая, а иногда еще ее кожа начинает блестеть. «Это Природа и ее не нужно страшиться», — говорят они. Седло натирает мне между ногами, и от этого иногда меня бросает в жар. Тетя Мюриэл говорит, что мне это полезно и что я должна в это время двигать попой взад и вперед, как в тот раз, когда она работает там языком. А еще вчера ночью у них в постели побывала Роуз, я слышала ее стоны. Я рада, что она такая же шаловливая, как и я, и сейчас мне от этого ничуточки не стыдно.

Из дневника Филиппа

Нет для меня спасения в собственном доме. А может быть, никогда и не было, — возможно, я заточил в плен сам себя? Здесь присутствуют и издевательство, и привязанность, которые бросают меня в одну и в другую стороны. Меня преследуют, ловят в ловушки, я не знаю, куда бежать, и потому много времени провожу на кушетке в своем кабинете, в полном отчаянье, в то время как вокруг раздаются шутки и смех, которые стучат у меня в голове и заставляют меня ощущать себя еще более прискорбно, чем когда-либо. Мое писательство прервалось. Даже собствен¬ная рукопись сейчас кажется еще более задеревенелой, чем казалась когда-то. Я уже не могу читать ее своими поблекшими глазами, но почему-то, — о, ужас! — начинаю читать глазами Мюриэл и Джейн, которые склоняют меня излагать на бумаге вещи, о которых я не могу писать.

— У женщин есть тело, дорогой, и губы. Изобрази их такими, какими они есть, а не наподобие манекенов в магазинах готового платья, — было сказано мне.

Я проклинаю себя за то, что вступаю с ними в споры по этому поводу, но мне не всегда удается хранить молчание. Они умеют разгово¬рить, заставить меня отвечать на вопросы, которые сперва кажутся невин¬ными, но на самом деле очень коварны.

— Ты не можешь описать женские губы? — спросила Джейн. Поначалу я ей не ответил, но на повторный вопрос сказал, что, конечно, могу, ибо такое у писателя ремесло.

— Правда? Тогда опиши, например, мои... или губы Мюриэл... или даже губы Сильвии. Страстные, бархатные, жаркие, чей поцелуй там и здесь подобен медовой влаге. Видишь, я не владею тем искусством слова, которым ты хвастаешься, зато могу сказать то, чего ты не можешь написать. Что же касается женских бедер...

— Хватит, пожалуйста! Я не буду писать аморальностей, — отве¬тил я как можно более спокойно.

Час был поздний. На ней был пеньюар. Сквозь его складки, — точнее, сквозь туман его складок, если ей так больше понравилось бы, — я рассмотрел, что на ней были лишь только чулки и розовая камиза (камиза — легкая нательная рубаха, чаще всего из хлопка или шелка — прим. переводчика). При каждом движении ее ног я мог видеть то, чего джентльмен видеть не должен — вполне явственно видимый живот и неясные очертания той греховной темноты между бедер.

— Да ты в чадре (здесь, иносказательно — затворничество, изоляция — прим. переводчика), Филипп. Для иных женщин это вполне подойдет, но мужчине это не пристало!

Ведя подобные разговоры, она обошла меня и встала за спиной, поскольку при ее появлении я успел вскочить с кушетки и пересесть на простой стул. В момент, когда она полностью оказалась за мной, что-то тотчас же упало мне на лицо и обвилось вокруг шеи, почти задушив. Это был шелковый поясок ее пеньюара. Лихорадочно я попытался освободить шею, упрашивая ее прекратить эти глупые игры, но мне никак не удавалось зацепить этот поясок пальцами.

— Ради Бога, мне трудно дышать, — хрипел я.

У стула была открытая спинка, через которую она надавила мне коленом в спину. В тот же момент в комнату вошла Мюриэл и, заперев дверь, ринулась ко мне. На ней также был пеньюар, но под ним — только чулки с подвязками и пара сапожек на пуговичках, доходивших ей до колен. Увидев ее порочный наряд, мои глаза округлились. Я снова попытался сорвать поясок, но колено Джейн больно давило на спину, а в своих руках Мюриэл держала длинный шнур.

В мгновение ока я оказался у них в плену, поскольку Мюриэл быстро опустилась на колени и привязала мои ноги к ножкам стула. О, какое коварство, какое несчастье! Она слишком хорошо знала, что я не могу пнуть женщину, и даже не могу ударить ее рукой, как мне хотелось бы. Тщетно я стремился освободиться, не используя, подобно им, насилие, но все оказалось напрасно. Джейн скрутила шнур одной рукой, а другой схватила меня за волосы — и в их руках я оказался таким сдавленным, задыхающимся, беспомощным.

Нет, нет, — я не буду писать о том, что потом произошло... Это так постыдно, так распутно... Пусть небеса обрушаться на них за их пороки. Потом меня бросили слабым и ошеломленным тем грязным актом, который поверг меня в жалкое подчинение их воле. Мои руки дрожат даже сейчас, когда я думаю об этом.

Из дневника Джейн

Какой же у Филиппа прекрасный член! Милый, бедный идиот, он пытался скрыть свое удовольствие, но у него ничего не вышло, и он расканючился, как мальчишка, пока Мюриэл опустошала его резервуары и высасывала всю его сперму своей похотливой киской. Если бы она его так не вымотала, мне бы тоже досталась моя доля. Однако стул громко скрипел, и я опасалась, что Сильвия может проснуться. Кроме того, в кабинете Филиппа ужасно скрипит пол. Поэтому нам нельзя там больше этим заниматься.

Как дико он закачал головой, — или, скорее, попытался! — когда Мюриэл сняла свой пеньюар и расстегнула пуговицы на его штанах, заботливо лаская его инструмент, пока он не поднялся — твердый и готовый к игре, с пурпурной, гладкой и набухшей головкой, каким и любит его видеть здоровая и нетерпеливая женщина. Его ствол обвивали слабо видневшиеся синие вены.

— А теперь, любовь моя... — произнесла Мюриэл. Его ноги были вместе, она смогла оседлать его прямо на месте, позволив своим грудям качнуться по его лицу, когда она добралась до низа, чтобы поласкать и разместить его твердый инструмент прямо под сомкнутыми губками своей мохнатой пещерки.

Ах, как он хрипел, скулил и хныкал, когда она это проделывала!С каким умом она иногда заводит такие разговоры, — нежный голос, тихие прикосновения. Это ведь она тогда первой соблазнила дорогого дядю Реджи, а потом привела меня к нему в постель.

— Нет! — удалось простонать Филиппу, когда наконец розовые губки киски Мюриэл вобрали в себя без остатка его ствол. Ее глаза за¬крылись, а ноги задрожали от этого невыразимо порочного и восхитительного контакта. Тем не менее, она не спешила и очень медленно опускалась вниз до упора, пока его член не вошел полностью в нее, а ее попка не опустилась на его колени.

— О, как хорошо! — пробормотала она. Я чувствовала, как ее голова и чресла плавают, — как могла бы делать и мои, — и точно представляла себе, как ее щелка сжимала его восставший член.

Я чуть отпустила поводок Филиппа и положила руки ему на плечи, потом наклонилась и поцеловала сестру в губы. Наши языки стали играть. Ее руки обхватили его, сковав его в своих объятиях.

— Боже мой, Боже мой! — стонал этот дурачок, которого вводили в Рай!

— Оттрахай меня хорошенько, Филипп, тебе же так этого хочется, — выдохнула Мюриэл.

Ее бедра плавно поднимались и опускались. Я видела, как его член появлялся, а затем снова тонул в тугой расщелине ее складок, в то время как он глупо отворачивался от нее.

— Не держи его больше Джейн. Сейчас я буду его выкачивать. Я заставлю его кончить, — сказала она.

Ее голос окреп. Она вознамерилась выдоить его до дна, и сделала это. Впрочем, он был так несчастен и так возбужден (хотя, я уверена, он до последнего будет это отрицать), что обкончался быстрее, чем она ожидала и прежде, чем сама достигла оргазма.

— О, негодяй, негодяй! — застонала она. По выражению ее лица и по ее прищуренным глазам я поняла, что потоки его спермы обрушились слишком рано.

— Мы обязательно научим его работать лучше, Джейн, — она продолжала сидеть на нем, двигая своей крепкой попкой у него на коленях, пока он стонал, как потерявшийся ребенок. Наконец, его член выскользнул из норки, вялый и мокрый. «Рассопливившийся», как говаривал дядя Реджи.

— Теперь ты будешь спать еще лучше, — сказала я Филиппу, не за¬метившему или не обратившему внимания, что я развязала его ноги. Он напоминал манекен или куклу, у которой обрезали все ниточки.

— Чудовища... О, какие же отвратительные чудовища, — промычал он, когда мы вдвоем уходили.

Мюриэл говорит, что он еще заплатит за это замечание. Не могу ее порицать за это. Нужно же его как-то наставить на путь истинной чувственности!

Из дневника Дейдр

Теперь, когда я ухожу, я запираю свою спальню. Ричард не должен снова забраться сюда и спрятаться. Я намерена избавиться хотя бы от своей извращенности, что бы там насчет этого не щебетала Эвелин.

Однако какой богатой на события оказалась пятница! Я не знаю всей правды о том, что произошло на самом деле, и это уже возбуждает само по себе. Я представляла Клодию нервной и строгой молодой особой, но вместо этого увидела невысокую, стройную и тихую девушку, в глазах которой я прочитала некоторое беспокойство. Красивое платье голубого цвета с белыми вставками, как и ее широкополая шляпа, которые были на ней, когда она пришла, а также длинные белые нитяные перчатки по локоть, которые она оставила надетыми, поскольку уже была вторая половина дня, делали ее просто очаровательной.

Что касается ее форм, то они были великолепно вылеплены природой, особенно в своей нижней части, что подчеркивалось длинными стройными ногами, образовывавших два прекрасных основания для ее округлых ягодиц. Заметными чертами лица был небольшой, чуть с горбинкой, нос, длинные ресницы, небольшая верхняя губа и полная, жаждущая поцелуя, нижняя.

Всего нас было пятеро: две женатые пары и я. Муж Клодии, по имени Эван — был бойким, среднего роста и недурным на вид парнем. Однако же я почувствовала, что это не тот человек, у которого стóит покупать лошадь, не убедившись, что все ее копыта на месте.

— Это моя любовь. Она вся дышит сладким согласием, не правда ли? — спросил он у нее и поцеловал в щеку, мало обращая внимания на окружающих, от чего ее бархатная кожа зарделась румянцем.

— Пожалуйста, Эван, не говори так. Ни я, ни наши друзья, не знаем, о чем ты говоришь! Мы заскочили лишь на полчаса, — сказала Клодия, выглядевшая как голубка, на которую охотятся, и сидевшая так, как будто она опасалась, что стул не выдержит ее собственный вес.

— Как раз перед вашим приходом мы говорили о любви, голубушка, — сказала Эвелин, — Я поклялась Дейдр, что сегодня вечером она увидит ее цветение. Давай — для забавы, конечно же, — составим маленький уговор, что все мы, по крайней мере, поцелуем тебя прежде, чем ты уйдешь.

Здесь внезапно наступила тишина. Все глаза устремились на бедную Клодию, которая непрерывно теребила свои пальцы в белых перчатках и чей румянец освещал комнату наподобие лампады. Казалось, она не услышала, что ей сказали, и оглядывалась вокруг, как будто только сейчас увидела, куда попала.

— Ну, моя крошка, что ты скажешь? — с напускной серьёзностью спросил Эван, — Кто поцелует тебя первым? Можно, я поцелую Эвелин? Или ты? Или ты заключишь в объятия Мориса, который так жаждал прикоснуться к тебе все эти месяцы?

Застывшая Клодия в изумлении смотрела на мужа, как будто все происходящее было нереальным, и все это было лишь игрой воображения.

Это Эвелин предложила, чтобы первой Клодию поцеловала я.

— И так будем продолжать, каждый по очереди, — сказала она, тогда как Клодия вжалась в свое кресло и крепко вцепилась в подлокотники. Она действительно на мгновение лишилась дара речи, отчего я, к своему удивлению, ощутила сильное нетерпение вместо той заботливости, которую ожидала. В конце концов, она не была ни невинной девушкой, ни совсем юной особой.

В комнате повисла тишина. Все глаза смотрели на меня, кроме Клодии, которая уставилась куда-то в пол.

— Я очень хочу поцеловать ее, — я хотела добавить: «если она захочет» — но почему-то не стала.

— Ей нравится, когда у нее между губами оказывается чужой язык, — сказал Эван, на что Клодия, кажется, пробудилась от своего сна и визгливо произнесла, что ей это совсем не нравится. Этот вскрик был таким глупым. Молодая женщина поопытнее ска-зала бы, что ей все это нравится, но кроме этого она больше ничего не позволит. Однако не можем же мы подыскивать ответы для других...

— Эван, я хочу уйти — одна, — в отчаянии сказала Клодия и подня¬лась, чего ей, по-моему, делать вовсе не следовало. И оказалась права, потому что Морис сразу же подошел сзади, обхватил ее за талию и прижал обе ее руки по бокам, заметив мне, что можно приступать.

Посреди раздавшихся криков послышался спокойный голос Эвелин: «Подождите, дайте мне расстегнуть ей платье», — что она и сделала под аккомпанемент продолжительного вопля Клодии. Платье разошлось до пояса, — ей и вправду следовало бы надеть что-нибудь получше. Из сорочки сразу же показались ее милые выпуклости, обнажая маленькие коричневые сосочки.

— О, Боже! О, Боже мой! Спасите меня! Помогите! — кричала Клодия, пока Эвелин, совершенно позабыв, что я была избрана первой, не наклонилась и не впилась своими жаркими губами к этим чувствительным точкам, которые под руководством губ и языка вскоре набрали остроту, а Клодия все мяучила и пыталась высвободиться из крепкой хватки Мориса.

Ах, как жаль, что я не владею искусством писателя, чтобы во всех деталях описать то, что произошло потом. Признаюсь, что я ничего не могла с собой поделать, и набросилась на рот молодой женщины, как дикарка. Увы, как часто я признаюсь себе в этом. Не слушая приглушенных моими жаждущими губами рыданий и протестов, я обхватила ее упругие груди, а Эвелин присела рядом с нами и спустила у нее панталоны.

— Разверни ее немного, Морис! — приказала она, и полуприглушенные вопли Клодии превратились в стоны, когда ее норка уступила языку, который начал ласкать ее с такими миленькими сочными звуками, что вызвал у меня безумное желание. К этому времени ее стоны ослабели, и наконец она соединилась с моим трепещущим языком.

— Теперь, моя сладкая, ты вся будешь нашей, — пробормотала я в мягкий и теплый рот.

— Поиграй с ней, Дейдр. Скоро она будет готова к мужскому органу, — сказала Эвелин и, поднявшись, стянула с нее платье, оставив ее лишь в корсете и чулках.

Я занялась пушистой киской Клодии, исследуя ее сладкую влажность между бедер. Ее колени дрожали, но Морис держал ее крепко. Краем глаза я увидела, как Эван снимает свои сапоги и штаны, а Эвелин играет с его членом, пока он гладит ее дерзкие обнаженные ягодицы. Оба схлестнулись в любовном объятии, от вида которого Клодию пришлось поддерживать еще сильнее, ибо, увидев их, она стала всхлипывать еще тревожнее, хотя в этих рыданиях появилась и новая, другая нотка, которую невозможно было не узнать.

Так Клодия помимо своей воли начала приближаться к оргазму. Я упрямо лакала ее, ощущая солоноватые капли, в то время как Морис развернул ее за подбородок и впился в губы, чему она уже была не в силах сопротивляться.

Ах, какая за этим последовала оргия! Стонущая от отчаяния, Клодия была затем схвачена в охапку, согнута, перенесена, — ох, я даже не знаю, как это сказать, — на диван, где, уложенная на живот, получила промеж своих ягодиц горящий, трепещущий член Мориса. Ему понадобилась добрая минута, чтобы про¬толкнуть свой набухший жезл в тесную и непослушную дырочку Клодии. Она плакала, умоляла, даже хватала меня за руку, но, наконец, ствол пробился туда, куда ему было нужно, и проникал внутрь до тех пор, пока его яички не коснулись ее ягодиц.

— Нет, нет, нет, нет! — все время рыдала она, а в это время Эван обрабатывал Эвелин на полу в таком положении, что греховная пара вполне могла, глядя снизу вверх, засвидетельствовать содомию Клодии, которая, как выяснилось впоследствии, наотрез отказывалась принимать от своего мужа подобный образ действий.

Так было ли это с его стороны местью? Было ли это правдой, или она просто первоклассная актриса? Признаюсь, что так и не увидела ее слез, которые были бы обязательно, будь все «по-настоящему», то есть, я имею ввиду, неподготовленно и полностью неожиданно для девушки. Она поддалась ему после нескольких мужественных толчков и прекратила сопротивление, хотя ее бедра и не двигались, чтобы облегчить проникновение в ее очаровательную, тесную, маленькую попку.

Когда он кончил и вышел из нее, она сползла вниз на живот, спрятала лицо, и не отвечая на вопросы, лежала, будто вдруг заснула в чужом доме. Тем временем другие двое лежали на полу — разъединившись, и пресытившись друг другом.

— Бедная Дейдр, только ты осталась неутоленной. Впрочем, мужчины вскоре оправятся и восстановят свои силы, — сказала Эвелин, отдыхая у всех на виду с дерзко распахнутыми ногами.

На самом деле я хотела, чтобы все они исчезли, — и Морис, и Эван тоже, — и я смогла бы поговорить с Клодией, настолько мне хотелось узнать правду: изнасиловали ли ее на самом деле, или же я была зрительницей спектакля. Пожалуй, если бы я осталась, я бы это узнала. С чувством, что меня как-то использовали, я лишь улыбнулась, покачала головой и ушла в холл забрать свои шляпу и перчатки. Я заметила, что меня никто не окликнул.

Каким-то странным образом я ожидала этого от Клодии. Она едва ли могла не понять, что занавес все еще не опустился на ее попке.

Таким образом, я остаюсь в некотором любопытстве, и чувствую — хотя я полагаю, что это иллюзия — глаза Эвелин, смотрящие на меня издалека, хотя и не могу догадаться зачем и с какой целью.

Сегодня ночью мне нужен, просто необходим самец. О, Боже, не доведи до искушения!