«Оленька» (сексологический роман)

«Оленька,

или Завтра было вчера».

Глава первая.

Отворили балкон с видом на дамбу. Несмотря на высокие потолки, в гостиной стало слишком накурено.

— Человек с двумя лицами? — переспросил Илья Антонович.

— Двуликий — тиран по призванию во главе негосударственного правительства! В будущем, когда человечество окончательно исчерпает себя в нравственном смысле, планета взбунтуется и откажет нам в дальнейшем своем покровительстве.

— Что-что? Планета взбунтуется?

— Да!

— То есть наша многострадальная «колыбель человечества» откажет нам в утешении?

— На самом деле ничего не закачивается и ничего не начинается, все продолжается. Нас ожидает будущее, в котором люди со временем откажутся от животной пищи и полностью перейдут на вегетарианство. Человечество откажется от разделения на расы и народы. Придёт время всемирного братства. Мы, наконец, познаем вселенскую гармонию и уверуем в свои силы. Каждому откроются мистические способности: левитация, телекинез, власть над силами гравитации. Но для того, чтобы постичь тайны мира обществу нужно будет пересмотреть свои взгляды и отказаться от материалистического восприятия жизни. А на извечный, сакраментальный вопрос: «Что было в начале — курица или яйцо?» Однозначно отвечу: яйцо!

Доктор Ринг, с ним еще пара гостей от души рассмеялись…

— Любопытно, — Илья Антонович благодушно откинулся на высокую спинку старинного стула. — А знаете, молодой человек, пожалуй, я прочитаю ваш роман, если разрешите, конечно.

— Романа пока нет, но есть отрывки — замысел в целом…

— Замысел это немало.

Гости переглянулись.

— Не скажу наверное, но, кажется, действительно существовал некий Эдвард Мордрейк — наследник одной из самых благородных семей Англии в девятнадцатом, кажется, веке, — с улыбкой включился в беседу доктор Ринг. — Бедняга считался талантливым, образованным и даже изысканным человеком. Но он как раз страдал таким тяжким, физическим уродством. От рождения у него на затылке был второй лик — отвратительный, сморщенный, злой как сам дьявол. Речь идет о редкой патологии, о так называемых, паразитарных краниопагах, или «Craniophagus Parasiticus». Такое происходит, когда черепа сиамских близнецов срастаются в одном теле. «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» Роберта Стивенсона — еще один пример двойственности. Однако мы увлеклись. Скорей всего история Эдварда Мордрейка — пустая басня, сочиненная сценаристами Голливуда…

Идеальное, рыжее солнце коснулось маслянистой глади перекатной волны Залива. У Оленьки поневоле слипались глаза, ей ужас как захотелось в кроватку. Муж в тумане усталости так и не мог сформулировать свою «невероятно важную мысль». Он говорил — говорил повторяясь будто примитивный, игрушечный робот. «О, только бы добежать!» — мелькнуло у Оленьки нешуточное опасение. По забывчивости, она застенчиво улыбнулась аддитивному официанту, бесшабашно махнула плиссированным цветастым подолом и пробираясь между креслами и обувью рассеянных, изрядно уставших гостей, она нечаянно задела грудью лицо Макса. Не обращая внимания на призрачное скольжение в зазеркалье, Оленька, следуя одинокой мысли, задрав юбку, едва успела присесть, как в туалетную комнату неожиданно просунулась взъерошенная голова Макса. «Занято!» — попыталась весело возразить Оленька. Однако, лучась морщинами, руководитель проекта, будто голодный пёс, успел щелкнуть пастью замка и в миг нулевой длительности, вплотную приблизился к обескураженной Оленьке именно в тот момент, когда нектариновый тон, словно звон новеньких, золотистых монеток, вылился в оглушительный порыв животного воодушевления. А, между тем, неотрывно всматриваясь, в потоки звероватых завоев, Макс уже высвобождал левую лодыжку Оленьки от изящной, фаевой туфельки, а когда искристые пунктиры пульсаций иссякли, мужские, жадные губы, не дав слову созреть, накинулись на неё влажным, фасонистым поцелуем, притом, что жутко нескромные пальцы шефа… уже где-то бесцеремонно сомкнулись…

— Макс! — выдохнула она изумленно, — Максим Александрович, вы вообще вменяемый чело?..» — хотела было по-настоящему возмутиться Оленька. Но — не успела.

Потолок опрокинулся.

Оленька прикрыла глаза, и услышала бархатистый говор деда: «Вилы ровнее! Хватай, Олька, держи его за рога!» Коленки Оленьки отчаянно заработали. Попеременно выжимая педальки, мелькали все быстрее ее голые, бойкие ножки в кожаных, согретых солнцем сандалиях. Мужская рука с силой спружинила сзади. Оленьку подкинуло. Она покатилась, вихляя бедрами, в жоржетовом платьице до колен, с каждой новой секундой присваивая себе необычайное состояние какой-то особенной, малиновой сладости. «Держись, держись за рога!» Нежные молнии увлажнились — и потекли, и озаботили низ живота телесной восторженной мукой. От множественных приближающихся полыханий Оленька осмелела. Она увидела над собой ровный свет матовой лампы, а в своем междуножье, рычащую голову Макса. Отяжелевшие вежды Оленьки вновь прикрылись густыми ресницами, и где-то, в гипнозе испуга, стыдливо повисла фантомная, кричащая фраза: «Боже! Я таю!» Оленьку накрыла бессовестная, мечтательная теплынь. Ворота раскрылись, и, мелькая серебристыми спицами, она, как по маслу, выкатилась за пределы двора.

Мамин силуэт приветливо махнул ей из окна полотенцем. Дядя Сережа-трубач, провожая ее чутким взглядом, отчего-то присвистнул. Колеса вращались, огибая хрустальные лужицы пауз. Оленька все шустрее катилась под горку, ее тельце, порой, ужасно тряслось на ухабах. Руль выскользнул, потерял управление, и Оленька в конвульсиях неимоверной своей красоты, понеслась, затрепетала, задрыгав ножонками, растрепанная — полетела с обрыва — бухнулась в озеро Тишины.

На остром каблучке туфельки ее правой ножки беспомощно, а, впрочем, презабавно раскачивались в такт непослушные стринги (Илларионов подарочек), и кружевные, новые бра предательски сбились до подбородка. Даже с какой-то неправильностью во взаимном положении лопаток Оленька почти согласилась…

— Бесстыжая, — прошелестела Оленька еле слышно, — Ой!.. да чего там…

Обхватив свободной рукой смуглую шею начальника, Оленька поднатужилась и приподнялась. Глянцевый оборотень случая, беззвучно выскальзывал из ее влажного лона, сопровождаемый кружевной рубашечкой нежных тонов. Однако стоило ему устремиться обратно – рождался таинственный, немного щекотный, слабенький «чмок» — подобие цветочного, взаимного поцелуйчика…

— М-м! — протянула от наслаждения Оленька, а, склонив голову набок, она обхватила шею Максима Александровича, но уже по-другому. Оленька порывисто придвинулась ближе, скрестив на затылке ладони замочком.

Ручные, старинные часики Оленьки бешено колотились…

— Да? — спросил с придыханием шеф, — Оленька, да?..

— Да! — кивнула Оленька машинально, но тут же опомнилась. — Ой, Максим Александрович, нет! Я полгода не предохранялась, — пролепетала она, прикусив ровными зубками нижнюю губу.

— М-м, — теперь уже обреченно простонал руководитель проекта.

— Ах, боже! Медведь непонятливый…

Максим Александрович перевел светозащитные очки со лба на глаза, точно забрало, когда Оленька, растягивая себе соски, опустилась перед ним на корточки с широко разведенными бедрами.

— Сладкий, сладенький… — бормотала она, разжигая ресничками уветливый, ароматный отросток.

Оленька мастурбировала и одновременно, вылизывала ему член и мошонку. Макс мычал будто глухонемой. Она ухмылялась. Он уговаривал, заставлял себя не спешить. Но когда Оленька позволила взять ему голову в свои руки, она уже вылизала ему кончик с такой интенсивностью, что тот заблестел от слюны. Зажмурившись, Оленька настойчиво, крайне медленно погрузила член себе в рот целиком, поделав этот кунштюк туда и обратно несколько раз. От наслаждения Максим Александрович издал неумышленный то ли стон, то ли рык, когда Оленька вобрала свободную кожу теплой мошонки между зубами и слегка ее прикусила. Впрочем, действовала Оленька весьма осторожно, стараясь запомнить и понять вкус и весь спектр детальных ощущений и не только во рту. Для этого она уперла головку члена себе в небо и, покатав между щек, тщательно еще, и еще облизала ее языком.

— Хочу тебя! — просипел Макс.

— Сломался? — спросила она, сверкая резцами.

— Чертовка…

Оленька, казалось, оглохла. Не отрываясь губами от члена, она усиленно обрабатывала свой, и без того твердый, как клюв птицы, сикель. А вставляя пальцы все глубже в себя, Оленька отчетливо поняла, что ее чувства обострились предельно. «Да, это возможно! У меня получилось! Но я не дам ему кончить, когда ему вздумается. Пусть знает, что это не его победа, а моя! Да, пусть, пусть запомнит удары моих ресниц!»

Тем временем, Макс одной рукой придерживал и откидывал за плечи тяжелую волну волос, другой ощупывал ее теплый затылок. Оленька играла, вылизывала с упоением; членом водила себе по глазам, носу, щекам, и губам; языком щекотала уздечку, проникая в отверстие на головке. Макс жмурился от удовольствия, он чувствовал, как Оленька поглощает, заглатывает его раскаленную плоть чуть ли не всю… целиком… У него перехватило дыхание. Он едва устоял на ногах от подобной выходки Оленьки, когда она слегка поперхнулась, так получилось, от смеха. Но, запрокинув голову назад, она не отпрянула, она улыбалась с лицом какой-то… садистки, и беззастенчиво, глядя Максу в глаза, несколько раз с приятной настойчивостью ввела правой рукой влажный фасцинус себе за щеку. Макс не выдержал, у него задрожали колени. Он наблюдал как Оленька заглатывает его, поглощая, но теперь уже с громким хлюпом до самого паха и с задержкой дыхания.

И Макс — сломался. Он с усилием оттащил голову Оленьки от себя. Однако Оленька бесцеремонно ударила его по рукам, и продолжала беззастенчиво, смачно сосать и причмокивать и совершенно уже по-хозяйски — полностью управляя процессом со всеми сопутствующими нюансами и неимоверным напряжением воли со стороны Макса.

Максим Александрович охнул, резко откинул голову назад, изогнулся всем телом — и через обломок секунды расстался с итогом обильных движений.

***

Оленьку разбудил котик. Тимофей мягко запрыгнул к ней на постель, потоптался «заразка» и пристроился чуть ниже живота. Илларион как обычно сопел рядом. Однако Оленька отметила, что сегодня Вербное воскресение, а значит, муж проснется и натощак заторопится в храм. «Вот интересно, — думалось ей, — вчера напился до положения риз, а сегодня, как ни в чем ни бывало, ко святому Причастию?» Тимка выгнул спинку, потянулся, игриво протянул к лицу Оленьки веер полупрозрачных клинков — замурчал.

— Я тебе мангуст, или мадагаскарская Фосса, убийца? — спросила Оленька у кота.

— Да-а, — зевнув, ответил ей котик, — ты моя мягкая, славная ня-яша!

— Брр, только этого не хватало!

Оленька прикрыла глаза тыльной стороной ладони и разные, самые разные, порой, жгучие, непристойные мысли неведомо откуда и куда потекли будто обжигающий, расплавленный воск искал себе новую форму: «Отчего все так странно? Как принять, что до нас кто-то жил, а потом помер? И я — я тоже умру? Или вот книги — сколько их! А ведь кто-то их сочинил! Кто-то до меня также мучился, переживал за свое будущее, за будущее своих детей!»

В детстве Оленьке часто снились странные сны. Например, огромный тетрадный лист в клетку, и почему-то надо было эти клеточки пересчитать, а их огромное, неимоверное количество! Или, — с одной стороны находится море, с другой — огромный кратер, и надо столовой ложкой перелить море в этот кратер. Ужасное чувство невозможности и безысходности! «Зачем пирамиды, сфинксы, Египет, Новруз, каналы Венеции, экспедиции на Луну, Пасха, освоение Марса? Зачем Врубель, Пушкин, Дали, Пикассо, Роберт Ланц, Хэвлок Эллис? Зачем города — большие, запутанные, когда можно и правильнее жить на берегу моря или в лесу, или на берегу озера, или реки, где можно свою жизнь устроить разумно без суеты? Зачем сложности с транспортом? Сиди в деревне, сажай репу: наслаждайся. А главное: зачем Бог вложил мою душу в женское тело? Мог бы со мной посоветоваться…»

Илларион развернулся к Оленьке и задышал в ее сторону. «Фу! Не буду тебя провожать, назло притворюсь спящей! Пусть тебе, а не мне станет стыдно!» Муж, хрустнув суставами, потянулся, левой ступней погладил кота и, спотыкаясь, прошлепал в ванную комнату.

Оленька чуть не плакала. «Как он мог со мной так бессовестно поступить?! Пост — понимаю. Воздержание, но зачем, когда ты муж, я жена?» Время бежало как вода из-под крана. Илларион фыркал, крякал… «Уверена, что захочет меня как всегда с бодуна. А я? Как буду смотреть мужу в глаза, когда меня, можно сказать, разложили? Боже! Почему я не сопротивлялась? Ведь запросто могла звездануть Максу по роже, закричать, призвать помощь… Времени было сколько угодно, когда он нагло ухмылялся и при этом стягивал с меня обувь и стринги! Но как он соблазнительно это сделал — сволочь ученая! Боже! Да ведь я сама, как дура, все ему позволила!»

У Оленьки затекло тело. Котофей ей явно мешал. Она провернула ступни ног по часовой и обратно, и вновь её накрыл волнующий шепот фантазий. Ее обнаженные конечности, губы, лицо будто под ударами электрической пытки бились в конвульсиях. «Да, да, да, я — порочная! Я даже слишком, страшно порочная, как — Вавилонская блудница, как Мария египетская, как — Анна Каренина! Конечно, я — похотливая самка! Боже мой, но как это кайфово… чувствовать себя удовлетворенной. Однако как нужно хотеть, чтобы так обильно, так агрессивно, так смачно, так ароматно кончать?»

Сказать по правде, Оленька никак не могла остановить тот затянувшийся, глубинный, непроизвольный процесс потому, что ей пришлось выбирать: либо испорченный макияж, либо забрызганная шифоновая блузка. И даже теперь Оленька облизала губы, реанимируя в памяти новый для нее, потрясающий головной кульбит. Она поняла, что её глотка и лоно по наитию как бы поменялись местами. «Но зато как Макс, бедный, стонал: милый! Куннилингус! Мой первый — и с посторонним мужчиной в сортире дедовского особняка, в котором все привычно и с детства знакомо! Оля, ты сучка!»

Она рассмеялась, прогнулась, судорожно вобрала свежего, цветочного аромата полные легкие. И всё ее стремительное, девятнадцатилетние тело покрылось мурашками! «Девочка, не юли: случилась «Спортивная дрочка!»

Оленька оттолкнулась от берега в реку памяти и влилась в плавное течение созерцательного сладострастия.

— Да, этот, кажется, самый крепкий.

— Ваня, дай посмотреть.

— На.

Оленька бездумно присела на корточки, рассматривая боровик.

— Подари…

— Вот еще!

— Ванечка, я тебе за него что хочешь отдам, мм?

— У тебя полно своих мухоморов, зачем тебе мой?

— У меня нет белого, а я поспорила…

— С кем?

— С Левкой.

— Понятно.

— Иван, ну, не вредничай: подари!

— Нет.

— А я тебя поцелую, как в том кино, хочешь?

Оленьке девять. Девочка в коротких штанишках, в рубашечке с не застёгнутыми нижними пуговками. Иван смотрел на племянницу в состоянии, казалось, кроличьего гипноза. Вокруг лес молчаливый и спелый. Юноша обнял девочку одной рукой и поцеловал в полураскрытые, влажные губы…

— Дашь — посмотреть?

— Что? — раскрасневшись, тихо спросила она. И догадалась. — А ты?

Смеясь, Оленька метнулась, задев скулы Ивана распущенной гривкой. Однако через мгновение она споткнулась о корень липкой, столетней сосны. Взмахнув голосом, Оленька шлепнулась несуразно всем телом, прилегла на изумрудный ковер мха, оголив атласный отлив за виском, и кошкой, дико, стремительно развернулась на спину, когда шляпка боровика, отделившись от ножки, наткнулась на острый как пика сучок.

— Оленька…

— М?

Илларион зашуршал, встав перед ней на колени.

— Оленька, я ухожу?

— Хип-хоп! Святая святым. Оленьку захолонуло от злости. — Иди куда хочешь. Я не хочу ничего обсуждать, — и добавила после крошечной паузы. — Отосплюсь, можно?

Илларион (как показалось Оленьке) облегченно вздохнул, поднялся и двинулся к выходу.

Не открывая глаз Оленька отчетливо вспомнила как по ночам в детстве она запихивала между ног краешек одеяла — все глубже и тесней. И однажды ЭТО случилось! Почти устроившись, она вдруг почувствовала приятное жжение внизу живота. Уголок подушки сбился и уперся своим острием в самое лоно. Оленька поерзала. Было приятно. Никогда ранее она такого не испытывала. Инстинктивно приподняв подол рубашки, она осталась лежать на подушке в одних трусиках, разведя при этом ножки в сторону и уткнувшись лицом в кровать. Оленька плавно двигала бедрами то вниз, то вверх, то вправо, то влево… внизу намокло. Она стянула с себя всё — и улеглась, прислонившись к постели белой кожей. Было очень приятно — прохладно. Небольшие, еще не окрепшие соски были напряжены, и она чувствовала как они скользят на простынях. Ей нравилось. Внизу все сильнее еще напрягалось. Она усилила темп своих движений. «Аааа!» — вскрикнула она от растекающегося по телу теплу и несравнимого ни с чем удовольствия и вцепилась в простыни ладошками. Была зима. Оленька бесстрашно распахнула окно. Колючий, ледяной ветерок обдувал ее, забираясь в самые потаенные уголки ее тела. Морозный воздух, точно речушка, омывал и очерчивал ее острые грудки и маленький треугольничек внизу. Оленька чувствовала, как по плечам струятся волосы… и отчего-то… там, внизу… вдруг отчаянно заныло, защекотало. Она нежно провела по бугорку между ног и молниеносно, будто бы испугавшись чего-то в себе, одернула руку, юркнула в кровать, зажав под собой одеяло…

Однако день, насыщаясь солнечной пылью, будто завис. В тишине под тиканье маятника настенных, бабушкиных часов, Оленька вторила: «Вставать, не вставать?..» Отодвинув томик Стендаля, она вытянулась в полный рост, нехотя перевернулась с живота на спину и, согнув колени, раскинула бедра. «Кораблекрушение! Шторм! Истошные вопли парящих над темной водой гарпий, и бесполезные крики о помощи тонущих — лишних! Макс, естественно, спасает меня. Мы одни. Макс грязный, облезлый, колченогий, вонючий сатир — спаривается, берет меня силой… О-о, и я умираю — умираю от диатеза!» Оленька хмыкнула: сработала лаборатория вымысла. Растроганная она, казалось, налилась яблочной сладостью:

«Итак! Максим Александрович Пастухов, ученый с мировым именем, один из создателей русских боевых машин под общим названием „Контур“. Он изначально проектировал и создавал космические конфигураторы. Его ошеломительные киберпанки, роверы и аватары — гигантские многофункциональные механизмы управляемые человеком с орбиты Луны. С их помощью построены первые военные и научные базы. И наконец, значимое: Пастухов возглавляет полномасштабное, комплексное исследование невероятного, инопланетного космического корабля, некогда обнаруженного на поверхности Луны, а с ним изучение новых, сенсационных физических принципов».

Пальцы Оленьки увлажнились. Она ничего не могла поделать с этой… трепетной, липкой влажностью. Безбожно, бесстыдно Оленька плыла, не зная, как выгодней пристроить свой мысленный блудняк — сегодня. А уж, когда приспичит, да по-настоящему, то хоть караул кричи, хоть из дома беги, все равно, что не замужем!

— Вот ведь засада, — вздохнула Оленька. И так каждое утро: смик-смак, смик-смак… — Хм, опомнись! — хмыкнула любодейка, оглаживая свои утешительные бедра и упругие, чуть вздернутые, курносые грудки. — Интересно, сколько ему?..

Но что-то произошло. Стены комнаты содрогнулись. Оленька, оцепенев, беспомощно наблюдала за отражением в зеркале, которое, казалось, только что просочилось из бархатной глубины черного космоса. А повиснув в воздухе на фоне окна, отражение вдруг, как страшный и молчаливый призрак, двинулся на нее! Томик Стендаля свалился с кровати, сухо стукнулся об пол, Оленька успела шепнуть:

— Мама!..

***

Мерцая белесыми ресничками, Настасья Петровна (от нечего делать) следила за иссиня-сизой мухой. Мохнатое чудовище беспрестанно тюкалось в оконное стекло, пытаясь выбраться наружу, хотя, буквально в нескольких сантиметрах находилась другая часть окна, которая была предусмотрительно приоткрыта.

— Ну же, уёбище: свобода! Неужели не чуешь?

Настасья Петровна пыталась левой ладонью загнать насекомое в щель между рамами. Но муха упорно перелетала, либо сквозь ее растопыренные пальцы, либо в противоположном направлении, еще сильнее ускоряясь, и прямо-таки заходясь в своем отчаянном состоянии пленницы, выражая это высоким, тревожным тремором, блестящих, точно сделанных из тончайшей слюды, отполированных крыльев.

— Негодяйка, долго мне за тобой гоняться? Кыш! Лети прочь! Кыш!..

За окном послышался благовест. Из комнатки на первом этаже сестринского дома Настасья Петровна не могла видеть, но знала наверняка, что на звоннице сейчас Катя Маркова. Бывшая сценаристка, сорокалетняя баба с рыхлым, отвислым задом и выпученными, как у дохлой рыбы глазами, быстро крестясь утирала слезы платочком. Фанатичная набожность Марковой потрясала. Настасья Петровна также не первый год в храме, однако, не было в ней даже малой толики той веры и такого рвения к службе как у дебелой, гунявой Катьки Марковой с непомерно большими ступнями.

Регентша чертыхнулась и попросту придавила муху стопкой нотных листов.

— Вот тебе, гадина, получай! Я дала тебе шанс! А теперь, тварь, протирай за тобой стекло, да?

Настасья Петровна в сердцах щелкнула мушиным трупиком, но тот, как назло, отскочив от окна, цепко прилепился мохнатыми лапками к крахмальному, свежему фартуку церковного одеяния Настасьи Петровны, оставив под собой кровяное пятнышко вперемешку с желтоватой кашицей.

— Блядь! — хлестко ругнулась Настасья Петровна в тот миг, когда в комнату гуртом, шумно вбежали клиристки. — Распевайтесь без меня. Я… мне… я скоро…

Плотно прикрыв за собой дверь, Настасья Петровна рванула с себя фартук с неистовой силой будто он был с прокаженной. За стеной прозвучали первые аккорды сольфеджио. В душе Настасьи Петровны разлетелся, кажется, целый рой диких пчёл. Женщине трудно было успокоить в себе женщину. Развилины памяти разлились будто вешние реки. Бешеные псы похоти гнались за ней, скалились, душили ее огневое сознание и особенно тело. Однако Настасья Петровна нашла в себе силы, трижды энергично перекрестилась, мельком взглянув на образ Пречистой, а после уставилась в зеркало.

Длинные, пшеничные волосы вольно рассыпались по плечам, как только вдова развязала косынку. Двигаясь как бы на мысленных цыпочках, бывшая генеральша прикоснулась к щекам, на которых вспыхнула ее природная чувственность. Настасья Петровна потеребила мочку левого уха, а, склонив голову, погладила изгиб шейки. Беспомощный подбородок дрожал. Под серым сукном платья ее проняло: набухли будто почки сирени, тугие сосцы…

— Настасья Петровна, — в дверь постучали, — зовут: служба…

— Иду! — голос Настасьи Петровны сорвался будто она отозвалась из могилы. — Служба, как в армии…

И вновь, точно удар в подвздошные кости. Свадьба племянницы Оленьки перешла в перелетную, фантомную фазу. Гости перемешались, растормошились (в особенности супруги со стажем) ввиду того, что их бравый начальник по-отечески пошутил, вложив в последнюю фразу явно фривольный оттенок. Что, впрочем, не помешало в минуту общего замешательства кому-то пройтись дерзким аллюром по крепдешиновой спине и заду его половины. Настасья Петровна в полуобморочном состоянии поначалу заметалась в умственном лабиринте порочного кошмара, однако, по-военному она мгновенно ориентировалась, и вызов был принят. В погоне за грезой генеральша проворно вложила свою окольцованную длань кому-то за гульфик. И незаметно для окружающих она несколько раз интенсивно сжала паллиативное, мощное его содержимое, что по смыслу сложилось в ответное: «SOS».

— Вот ужас! Как людям в глаза смотреть? Что скажешь, Настасья Петровна? — спросила Настасья Петровна у своего же раскрасневшегося, зеркального отражения. Но затем она, приподняв длинный, серый подол, медленно обнажила «все ещё ножки», однако в грубых, шерстяных чулках до самого верха. Зато выше — она с удовольствием показала сама себе алые кружевные штанишки в обтяжку с едва заметной влажной ложбинкой в середке.

Мягкая сила всосала женщину всю… без остатка, и потащила, и понесла, точно на перепончатых крыльях в омут полузабытых, запретных и дерзких терзаний. «Развратница! А вот и нет! Самое обычное желание маленькой птичьей правды без ханжества и лицемерия». Настасье Петровне, действительно, не было стыдно отстаивать свое, бабское счастье и прочие радости жизни. Это вопрос принципа, поскольку благодаря «ненаучным знаниям» она не раз и не два, и не три, но все же спасла мужа от пьянства, разгула, истерик, и какой-то немыслимой — вселенской, порой, злонамеренной женской похоти.

Лицо регентши сморщилось будто от едкого, табачного дыма. Настасья Петровна часто моргала. Ей нестерпимо захотелось реветь. Вспомнились детство, прежде роскошная, старинная дача под Гусь-Хрустальным, консерватория, в которой преподавал ее дед. В задумчивости Настасья Петровна услышала ноктюрны Шопена; увидела летящие над рояльными клавишами изящные пальцы отца, декабрь, внезапные похороны мужа, безрадостный, чужой Петербург, белая мгла, слезы, раскаяние…

Хлопнула дверь. Клиристки ушли без нее.

— Заигралась ты, мать, в генеральшу! Пора тебе в рядовые… Настасья Петровна тяжко вздохнула. И неожиданно для себя с силой потревожила свою «верблюжью лапку». — У-у, красавица! А в следующий миг поняла, что так… не всегда будет…

***

— Вообще-то… я пришел извиниться, — произнес Пастухов, глядя на испуганную Оленьку.

— Мужчина дает, женщина… либо да, либо нет.

— Да, — повторил Макс, — хочу извиниться…

— Не стоит.

— А заодно… кое-что прояснить.

— Вы опять напугали меня. Вошли, как… вурдалак… Что на вас? Плащ, который делает конуры человека невидимым? Новая разработка…

— Оленька, вы — вы мне давно симпатичны…

— Это я поняла… — Оленьку всегда раздражал слишком затяжной пубертатный период любых отношений.

— Вчера я пытался понять вашего мужа…

— Илларион был взвинчен и выпил много лишнего.

— Однако я соглашусь, что есть тайна неординарных, великих открытий. А социальные теории ни к чему не ведут. Это проверено временем. Любого из нас нельзя считать законченным, если нет цели. Но когда цель есть, можно оправдать ожидание. Можно витать в облаках, бесконечно долго говорить об утилизации вращения Земли вокруг Солнца, о сыворотки от всех болезней, об искусственном выращивании человеческих органов, однако, это ничего не значит и никуда не ведет, если нет разрешения вопроса о судьбе настоящего. Оленька, вы согласны?

— Не знаю. Я не уверена.

— Оленька, — произнес он, по-мальчишески разминая вспотевший затылок, крепкими как бамбук пальцами.

— Говорите, я вас… слушаю. Я вас внимательно слушаю, Максим Александрович.

— Вам не кажется, что роль ученого, философа и художника — объединятся, и, возможно, скоро сольются, как ртутные капли, в личность нового типа?

— Ртуть — ядовитый металл. А я, я люблю укладываться животом на коленки к своему парню, снимать трусики и чувствовать его горячие шлепки на своей заднице.

Оленька плохо соображала в то время, когда ее муж, Илларион, слушая, церковное пение, светился, будто оловянный солдатик. Молодой человек пылал в горниле, как ему казалось, адского пламени.

Лето. Эльфа Францевна когда-то, давным-давно обрусевшая немочка привезла погостить шестилетнего сына Иллариона и старшую сестру Ингу в старинное поселение. Хутор расположился в обычном по тем временам порядке неподалеку от Йыхви — небольшого города в северо-восточной части Эстонии, неподалеку от имения мелкопоместного дворянина и, соответственно, прадеда — Франца Ивановича Грюнвальд. Вокруг налаженное веками хозяйство, а с ним непривычная, деревенская вольница бескрайних полей. По периметру хутора — величественные сосны. В полях — высокие стога сена. За домом — запущенный яблоневый сад, в котором Илларион наткнулся на прогнивший, старый колодец с ледяной, сводящей с непривычки зубы, чистой, чуть солоноватой водой. В звонком небе, невиданный прежде жаворонок, где-то на вершине дня — томил, развлекал, как и тени на траве от облаков, которые пугали и в тоже время манили в какую-то возвышенную личную тайну. Лопоухий, тщедушный, с разбитыми в кровь коленями, Илларион потихоньку осваивал дом свободной планировки, предусматривающий минимальное количество внутренних несущих стен. Помещение хорошо просматривалось и исключало возможность пребывания в нем «непрошеных гостей». Стропильная система с используемым кровельным материалом позволяла Иллариону осуществить это намерение. И потом, как ему сказала мама перед отъездом: «К концу семнадцатого века данный тип жилища эволюционировал в наиболее „приспособленное“ к местному климату, и стал основным хозяйственным строением». Название его вполне прибалтийское — рига, а точнее жилая рига, так как под одной крышей находились и высокое жилое помещение, бывшее одновременно местом для сушки зерна, и хозяйственное помещение — гумно, где осенью молотили зерно, а зимой содержали скот.

В тот день Инга сбежала к соседской подружке, отставив надоедливого брата на попечение самому себе. На колосниках под высокой крышей Илларион обнаружил заготовленные, хрустящие снопы соломы, а в пристроенных комнатах, так называемых каморах, невыносимую жару. Илларион не сразу заметил, что за ним наблюдала хозяйка хутора. Влажная от пота, ядреная баба, изнывая от духоты, расположилась на широкой, разлапистой, деревянной лавке, когда мальчик наткнулся на ее обнаженные, загорелые ноги.

Илларион разглядел замаранную, раздольную, когда-то белую кофту, заправленную в льняную, красную юбку с резинкой на поясе. Щеки Лууле горели, волосы спутались, лицо и шея лоснились, точно от жемчужной воды, когда женщина взъерошила мальчишке волосы и, хихикнув, играючи, сильно прижала к его себе. Илларион, в свою очередь обнял Лууке — сомлел и прислушался к странному отзвуку в ее груди: «бух-бух-бух…» Лууке кивнула. Илларион машинально кивнул в ответ. Женщина рассмеялась, обнажив редкий забор из зубов и блестящие дёсны. Затем она, насмешливо глядя Иллариону в глаза, вытянула кофту из-под резинки и подтянула ткань к своему подбородку. Перед Илларионом открылся белый грудной платок, а под ним — трепетный, женственный гимн. Мальчик уставился на огромные в голубоватых прожилках груди, не в силах пошевелиться. Лууке рассмеялась, взяла руки ребенка и наложила их на себя. Илларион таращил глазенки, наблюдал, как напряглись и без того, огромные сосцы Лууле в центре светлой, почти розовой дермы. Он, прильнув, чмокался в них, будто новорожденный, голодный телок. Лууле заколыхалась… то ли от смеха, то ли щекотки, однако улеглась на лавку, раскинув по сторонам слоновые бедра, и, обмахивая юбкой лицо, прикрыла ресницы.

Золотистый пучок света пробивался сквозь слуховое отверстие в крыше, высвечивая восковое пузо Лууке. Живот оказался горячим и гладким, точно мраморная столешница в доме учителя музыки.

— Соль» в третьей октаве расстроено, — произнес старик в бархатном, черном берете, — и «фа» западает в контроктаве, да?

— Да.

— Мой ангел, я — свободный художник — мое дело настроить инструмент в унисон… прозрачной тишины, где сплетаются ноты в великую магию музыки…

Вьющиеся лобковые заросли завоевали пространство на животе Лууке до пупа. Илларион запустил в них свои хищные пальцы, гладил и терзал их пока Лууле, не открывая глаз, наконец, поймала свою муку — и вдруг, зарыдав в голос, пропела сквозь слезы: «Зовет зверей кукушка: „Довольно, сони, спать!“. Весна пришла к нам в гости. Давно пора вставать. Ку-ку, ку-ку, — старается она. Ку-ку, ку-ку, пришла уже весна!»

Прислано: Ингвар