Бабка лучше знает!

Сегодня я, как это в последнее время стало традицией, зашла в гости к нашим дальним родственникам, живущим на другом конце города. Дело в том, что у Владимира Павловича года три назад случился инсульт. Детей у них нет. Сейчас ему пятьдесят восемь лет, но после болезни он сразу как-то постарел лет на пятнадцать: из квартиры выходит редко, ноги подгибаются, когда ходит маленькими шажками, с постоянной одышкой. Губы стали совершенно бескровными. И без того маленького роста, он ещё и совершенно высох, сжался и ссутулился, стал каким-то «прозрачным»: кажется, дунет ветерок, и потащит за собой словно сухой лист.

Зато его жена, шестидесятилетняя Мария Степановна, хоть и невероятно располневшая в последний десяток лет, оставалась бодрой и крепкой. Властная хозяйка, она целиком взяла все заботы. Он и раньше не смел пикнуть ей поперёк, теперь же только она знала, что ему нужно и как будет лучше. Её постоянная присказка «Бабка лучше знает!» имело для него однозначный смысл — что следует помалкивать и безоговорочно слушаться.

В этот день я пришла к ним часов в пять. У тёти Маши, моей тёзки, уже всё было приготовлено: и чай, и незадолго до моего прихода она вытащила из духовки пироги с ряпушкой. И, после обычных расспросов и выслушивания жалоб на здоровье, мы сели на кухне за стол. Себе и мне Мария Степановна налила по чуточке слабой наливки. И, когда мы взялись за пирог, она вдруг заметила, что Владимир Павлович ест как-то лениво, и проглатывает кусочки подолгу, словно с неохотой.

Она сразу отодвинула от себя две скреплённые вместе табуретки, на которых она только-только, кое-как и умещалась.

— Вова, что это с тобой? Как будто давишься. И глаза какие-то совершенно не те? Ну-ка, что с тобой?

— Да не, всё нормально. Просто… Немножко тяжело. Как не принимается еда.

— Может, надо вызывать «скорую помощь»? Как бы опять с тобой не случилось?

— Не! Не! Совсем не то! В животе… Дурственно…

Мария Степановна стала говорить с ним шёпотом, но что-то можно было разобрать.

— Да это у тебя запор! — уже более громко сказала Мария Степановна.

— По всему — да, — кое-как сознался Владимир Павлович.

— Так что пошли давай в комнату. Сейчас я тебе сделаю клизму! — не допускающим возражений тоном велела ему жена.

— Да ты что! Хоть бы подождали, когда гостья пойдёт домой. Сейчас и говорить про такое не стоило! — смущённо залепетал он.

— Эка невидаль! Можно подумать, Маша (это я) никогда не слышала, что делают такие процедуры! Не глупая, понимает! Ей самой тоже сколько раз делали, она рассказывала и не стеснялась! Или может скажешь, что меня тебе стыдно? Ох-хо-хо! Скоро уже сорок лет как мы вместе! И уж который раз даю тебе клизму! Пошли, пошли! Бабка лучше знает! — обхватив мужа, Мария Степановна, перед которой он казался совсем крохотным, потянула его из кухни.

— Может, мне выйти на улицу, немножко погулять? Чтобы не смущать никого? — предложила я.

— Да зачем куда-то дёргаться? Сиди на кухне и смотри в окно. Дверь закроем, и какая разница, где ты будешь знать, что тут происходит — на улице, или за дверью рядом?

Однако долго смотреть в окно я не удержалась. Хотя мне действительно по крайней мере три-четыре раза в год приходилось сталкиваться с клизмами, но интересно было б посмотреть и со стороны, как производится эта процедура. Тем более, человеку противоположного пола. Хоть и старенькому на вид, совсем немощному инвалиду. И я осторожно скосила глаза на дверь, остеклённую в верхней половине.

Был отчётливо слышен быстрый говорок Марии Степановны.

— … Словно я не видела ничего такого… Вот отца, в последние годы его жизни, постоянно мыла в бане. Специально ездила к нему в деревню. А уж тебя… Никто чужой на тебя не смотрит, так что снимай-ка пока что всё, что для этого надо совершенно, полностью! Не бегай глазами! Бабка лучше знает!

Я только и успела сделать отрешённый вид, с которым я как будто бы разглядываю что-то за окном, как в кухню протиснулась Мария Степановна. С собой она несла пустую резиновую кружку весьма внушительных объёмов с длинным шлангом, с тонким белым наконечником внизу.

— Вот и хорошо, сейчас водички нальём, разбавим, — приговаривала она сама себе, и стала наполнять эту кружку — сначала холодной кипячёной водой, потом горячей, из чайника.

Как только она закрыла дверь, я опять скосила глаза. Грузно перетаптываясь, Мария Степановна сняла с гвоздя бра, и на этот гвоздь привесила устрашающе раздутую зелёную кружку. Широкая кровать уже была застелена — клеёнкой, и сверху — какой-то тряпкой. На полу стоял пластмассовый таз. Владимир Павлович вроде как очень нехотя, кряхтя, снимал с себя треники, следом — кальсоны, и наконец стал стягивать с себя трусы. Мария Степановна что-то там трунила над ним. Затем он на четвереньках полез на приготовленное место, и с протяжным вздохом улёгся, предоставив свою попу, которую я не успела толком разглядеть, во власть супруге.

Широченная спина тёти Маши совершенно скрывала не только его самого, но и почти всё место действия. Было слышно, как она что-то там ворчит — «Повернись так, ляг вот так…». Вот она нагнулась, выпячивая свою широченную попищу, и заслонила ею совершенно всё. Со стуком брызнуло в таз немного воды из наконечника. Потом она всё-таки сдвинулась, и стало видно затылок Владимира Павловича. Он вдруг как-то слегка напрягся — видимо пальцы жены раздвинули ему ягодицы. И почти сразу ж глухо охнул — это значило, что Мария Степановна произвела самую неприятную часть процедуры, то есть вставила ему наконечник.

Когда она немного отстранилась, стала видна сдувающаяся кружка, часть идущего вниз шланга, вставленного наконечником понятно куда. Сильно нагнувшись, пожилая женщина топталась около кровати, придерживая наконечник в попе явно страдающего мужа. Кружка похудела наверное вполовину, когда раздался его жалобный умоляющий стон.

— Ой, Машуня, не могу больше! Ослобони! Ослобони, пожалуйста! — он просил, словно плача.

— Не хнычь у меня! — до моего слуха донёсся лёгкий шутливый шлепок, и стоны притихли. Но через полминуты возобновились снова.

— Машенька, не мучь! Пожалей! Сейчас осрамлюсь! Ослобони! Умоляю!

— Сейчас сделаем перерыв, потом окончим! Всё до конца в тебя загоню! Иначе не получится толку! Бабка лучше знает! — и вновь, но уже более сильно, донёсся звук шлепака.

И чувствовалось, и было слышно, что Владимир Павлович извивается на постели угрём. Доносились сдавленные охи и стоны — «Машенька… Машуленька… Ох… Пожалей…» — ответом на которые была грозная воркотня Марии Степановны. И продолжалось это до тех пор, пока кружка не сжалась в плоский блин. После чего Мария Степановна приподняла мужа за плечи, и придерживая, повела в туалет, одной рукой зажимая ему ягодицы. И там, в уборной, они находились до конца — Мария Степановна проверяла, как сработала процедура.

Ещё через полчаса он, совершенно бодрый, сидел с нами за столом, и мы обсуждали какие-то моменты жизни, стараясь не задевать недавнего происшествия. Только перед самым концом, когда уже всё было съедено, Мария Степановна обернулась к нему.

— Перед сном дам тебе ещё одну клизму. Что-то, мне показалось, у тебя не совсем всё вышло, — как-то обыденно, но не допускающим возражения тоном, как уже нечто решённое, заявила она.

— Ну, Маша, что же ты? Зачем? — пискнул Владимир Павлович.

— Говорю — значит будет! Надо! Бабка лучше знает! Если решу что нужно, повторим и завтра! — Мария Степановна погладила его по затылку и привлекла к своему плечу. Обняла, прижала. Потом, когда они смотрели друг на дружку, в глазах у обоих светилась такая любовь!

Прислано: Машка