Примерная дочка

День похорон. И похорон не кого-нибудь, а родного отца. Но почему же на душе так легко и радостно? Я должна плакать, биться в истерике, рвать на себе волосы, а я чуть ли не напеваю себе под нос хулиганскую песенку и не пританцовываю, наряжаясь перед зеркалом. Почему?

Я снова придирчиво осмотрела себя. И мне почему-то стало стыдно. Но не от того, что под этим легким шелковым почти прозрачным платьем не было и намека на белье, и не от того, что на вечер, когда в доме будут поминки, у меня запланирован поход в кино с подружками. И даже не от того, что я радовалась его смерти — окончательной и бесповоротной, иначе бы его не хоронили сегодня. Мне было стыдно от того, что, вместо убитой горем бабы в черном, в зеркале я видела улыбающуюся, здоровую и румяную девушку.

Я достала из сумочки пудру и бледно-бежевую помаду. Вот уж и правда не знаешь, когда такое может пригодиться. Всего пара привычных мазков поролоновым диском — и вуаля! Теперь видок вполне соответствует случаю. Ля-ля-ля…

Я не без труда втиснулась в траурные туфли, еще раз взглянула на свое отражение в зеркале, глубоко вздохнула, сгоняя с лица улыбку, и вышла из комнаты.

Мама, вдруг постаревшая лет на сорок, сидела, сгорбившись, на табуретке в прихожей. Витя стоял рядом, положив руку ей на плечо. Я обошла их со спины, поклонилась и взяла маму за руку.

— Шлюха… — процедила она сквозь зубы так, чтобы это слышала только я.

Я вздохнула, но скорбно-траурное выражение лица сохранила. Нет, мaмoчка, тебе не удастся испортить мне настроение.

Дверь в квартиру была открыта. Соседи заглядывали, кланялись, полушепотом выражали соболезнования, с опаской заглядывали в большую комнату, где на притянутой Витей откуда-то лавке стоял открытый гроб, обитый темно-красной материей (крышка от него с огромным бантом из широкой кружевной ленты, почему-то напоминавшая мне крышку от коробки с конфетами, стояла в коридоре прямо напротив меня), и снова с поклоном уходили. Да, наш папочка умел наживать себе друзей. Впрочем, мама от него не сильно отстает. Да и Витя тоже…

Вскоре с улицы донесся шум двигателя, и незнакомые мужские голоса возвестили о прибытии автобуса и катафалка. Четверо крепких хмурых мужиков, не глядя на нас, прошли в большую комнату, подхватили гроб и медленно вынесли на лестничную клетку. Затем вернулись за крышкой. Витя высвободил руку из маминых пальцев и вынес к подъезду лавку.

Я же помогла маме подняться.

— Шлюха… — повторила она.

Я не ответила и, положив ее руку на свой локоть, вывела из квартиры.

— Идите, идите, я закрою, — соседка тетя Нина легко коснулась моего плеча, когда я собралась закрыть дверь.

— Спасибо, Нина, — тусклым голосом сказала мама.

Мы медленно спустились по лестнице.

— Хоть бы трусы надела, шлюха… — прошипела мама, когда мы уже выходили из подъезда.

Гроб с папиным телом снова стоял на лавке, только теперь она была укрыта грязным ковриком, видимо, предоставленным ритуальным агентством. Священник со следами вчерашней попойки на лице заунывно читал молитву, махал кадилом и поминутно осенял себя и присутствующих крестным знамением. На лбу покойника лежала ленточка, а его руки были связаны и сложены на груди.

— Господи поми-и-илу-у-уй, — тянул священник, обдавая присутствующих грязной водой из специальной чашки не менее грязным веничком.

— Господи поми-и-илу-у-уй! — вторил ему специально приглашенный хор из трех «божьих одуванчиков».

Мама, которая все время молитвы стояла, крепко вцепившись в мой локоть, вдруг осела на землю и завыла:

— На кого ж ты нас оста-а-а-ави-и-ил! На кого ж ты нас поки-и-и-ину-у-ул!

— Мам, перестань, — прошептала я ей на ухо, опасливо поглядывая на окружающих. — Этот спектакль не к месту. Весь подъезд в курсе, как вы с папой жили.

— Молчи, не твое дело, — прошипела она мне в ответ и снова заголосила. Еще и начала рвать на себе волосы.

Я пожала плечами и выпрямилась. И тут же встретилась с пылающим от гнева взглядом Вити, который стоял по другую сторону от гроба. Я хмыкнула. Ты тоже меня осуждаешь? Зато я честнее вас обоих!

— Если бы не ты, он был бы жив, — сказал Витя мне на ухо, когда мы и еще с пяток соседок погрузились в автобус.

— Если бы не я, на его месте был бы ты или мама, — ответила я громко, и все разговоры в автобусе разом стихли.

Кто-то обернулся к нам и укоризненно качал головой, кто-то прятал глаза. Хорошо, что мама решила ехать в катафалке.

— Да, и не надо на меня так смотреть! — я вскинула голову. — Вы все прекрасно знаете, каким человеком он был. Он же и вам житья не давал. Если хотите, я спасла всех вас. А вы еще смеете меня осуждать…

— О мертвых, деточка, — положила руку мне на запястье соседка с третьего этажа, — или хорошо, или ничего.

— Знаю, я изучала латынь, — буркнула я и сбросила ее ладонь. — Но это ничуть не меняет того факта, что наш папаша был отменным козлом. Даже не так — настоящей сволочью. И если бы я не написала то заявление, еще неизвестно, на чьих бы похоронах убивалась мама…

Витя скрипнул зубами. Соседка тяжело вздохнула и провела рукой по моим волосам. Разговоры снова оживились.

Вот интересное дело — я уже давно заметила — во время похорон всегда идет дождь. Может, правда, это мне всегда так везло? Но сегодня погода была на редкость солнечной. В наших местах такие дни вообще случаются нечасто, и, честно говоря, мне было жаль тратить такой замечательный денек на похороны и поминки. А ну как завтра дождь пойдет?

В общем, план был прост — потихоньку сбежать с кладбища сразу после погребения и не возвращаться домой до глубокой ночи.

Естественно, Витю я в свои планы не посвящала — он у меня, конечно, хороший, но когда дело касается отца, он ведет себя как какой-то фанатик. Если бы не его кулаки, возможно, я бы и заявление раньше написала.

Мы выгрузились из автобуса у ворот кладбища и еще несколько минут ждали застрявший где-то катафалк.

Оказалось, что на полдороги у них спустило колесо, запаски с собой, естественно, не было, поэтому им пришлось просить кого-то из проезжавших мимо водителей отбуксировать их до ближайшего шиномонтажа. Хорошо хоть ребята на шиномонтажке подсуетились и пропустили груженый катафалк без очереди, а то бы я точно опоздала в кино.

Погребение тоже не обошлось без приключений. Сначала могильщикам пришлось в срочном порядке расширять и углублять могилу, потому что они, видите ли, не рассчитывали на негабаритный гроб. Парень из ритуального агентства бледнел, краснел и судорожно названивал кому-то из своей конторы.

А когда покойнику развязали руки, они никак не хотели оставаться на его груди и упрямо сползали вдоль туловища. Священник устало покачал головой и все же решил оставить руки мертвеца связанными, мол, а как иначе он свечку держать будет.

Гроб накрыли крышкой, и я чуть не расхохоталась — теперь он действительно стал похож на коробку с конфетами!

Но вот погребение подходило к концу. Могильщики стали медленно опускать гроб в яму, как вдруг одна за другой лопнули обе веревки, и покойник вывалился лицом вниз прямо в яму вместе с атласной подушечкой, одеялом и другими обязательными предметами. Женщины у края могилы начали истово креститься. Мама, которую я снова держала под локоть, чуть не свалилась в яму вслед за спрыгнувшим туда вместе с могильщиками Витей. Они поправили гроб, вернули внутрь белье и покойника, снова накрыли крышкой и быстро по очереди вылезли. Витя выбирался последним. Перед подъемом он еще раз поправил крышку и вдруг вскрикнул.

— Что там? Что там? — загалдели бабки над могилой.

— Ничего, — со злостью бросил Витя, уже перелезая через край ямы. — Показалось…

Но я-то видела — он мелко дрожал, хоть и старался скрыть это. Но выяснять, в чем дело, мне было уже некогда — сеанс начинался через сорок минут, а мне ведь еще доехать надо.

Я переложила мамину руку на локоть брата, ради приличия бросила горсть земли на крышку гроба, стараясь не попасть на бант, а затем медленно отошла назад, мило улыбнулась одной из соседок, которая с укором следила за моим бегством, и опрометью бросилась к выходу с кладбища.

Там меня уже поджидало такси. Я назвала адрес. Водитель угрюмо кивнул и вырулил на дорогу к городу. А я достала из сумочки пудреницу и помаду легкомысленного ярко-розового цвета.

Это на кладбище я должна была выглядеть блекло и устало, а сейчас я хочу быть яркой и эффектной.

Водитель хмыкнул, заметив, как я наводила макияж, и окинул меня оценивающим взглядом. Я подмигнула ему и улыбнулась. Он передернул плечами.

Меня всегда тянет к крупным мужчинам. Наверное, из-за папы. Он у нас был очень крупным мужчиной. Таким крупным, что я под ним почти не кричала — все боялась, что он меня раздавит. Таксист был не таким крупным, и это однозначный плюс. Да и в лесочке у дороги сильно не полежишь. Поэтому я стояла, упершись грудью в капот, пока он пыхтел у меня за спиной. А еще он был гораздо внимательнее и нежнее, чем папа, хотя размерчиком явно превосходил. Он крепко держал мои бедра, при этом не причиняя боли, и иногда нежно проводил рукой по спине. Кажется, даже шептал что-то ласковое, но мне не было слышно — влажная кожа на груди скользила по капоту, издавая уж слишком громкий звук.

До кинотеатра он меня довез как раз вовремя — мои подружки только-только выкупили билеты и еще даже не успели начать нервничать. Перед расставанием мы с ним обменялись телефонами.

Кино было неинтересным, и я бы, пожалуй, заснула, если бы не воспоминания о том, как я расплачивалась с таксистом, от которых у меня что-то сладко ныло в низу живота, а руки сами собой тянулись под юбку. рассказы эротические Благо, остальные зрители были увлечены фильмом гораздо сильнее меня. Хотя нет — подружки периодически бросали на меня осуждающие взгляды. Наверное, когда я слишком громко стонала…

— Ну, ты отчаянная, Машка, — с восхищением повторяла Олька — моя институтская подруга.

— Да ладно, — улыбалась я, потягивая пиво в буфете кинотеатра после сеанса.

— И ничего не ладно! — с вызовом говорила Ленка, бывшая одноклассница. — Ты с похорон и с поминок родного отца сбежала в кино! Это же неслыханно! Тебя дома точно прибьют…

Я вздохнула и сделала большой глоток. Прибьют, к гадалке не ходи. И Витька первый мне почки отобьет. Надо бы себя как-то обезопасить, но как?

— Может, давай ты у меня заночуешь? — предложила Олька.

— Чтобы Витька еще и тебя прибил? — рассмеялась я.

— Тебя это веселит? — удивилась Ленка.

— Нет, конечно, — отмахнулась я, — просто я уже привыкла.

— Как можно к такому привыкнуть? — хором спросили они, вытаращив на меня глаза.

А я только покачала головой.

Действительно, как можно привыкнуть к тому, что за любую провинность тебя бьют? Как можно привыкнуть к тому, что в родном доме среди своей семьи ты можешь рассчитывать только на себя? Как можно столько лет терпеть не только побои старшего брата и упреки матери, но еще и насилие отца? Такие отношения не могут длиться вечно, это я как специалист теперь знаю совершенно точно.

Мой дом — моя крепость. Это не просто слова. Это фундамент, на котором зиждется мироощущение любого человека. Если дома человек чувствует себя защищенным, нужным, если ему спокойно и комфортно в окружении самых близких людей, то он без труда выдержит любые трудности и тяготы. Ведь в любой момент он может рассчитывать на поддержку и защиту. А если этого нет…

Конечно, я никогда не рассказывала ни Ленке, ни Ольке о том, что на самом деле творилось у меня дома. Только отдельные намеки, но, видимо, и их оказалось достаточно, чтобы они сумели понять, в каком «супчике» я варюсь уже двадцать третий год.

Я снова вздохнула и посмотрела на их встревоженные лица. Как было бы хорошо иметь таких сестер, как они!

Домой я вернулась, как и планировалось, далеко за полночь. Но мама не спала. Она сидела одна на кухне, рядом с ней стояла бутылка водки. В руке у нее была зажженная сигарета, а на окне дымилась окурками полная пепельница. Она никогда не курила при папе.

— Шлюха, — спокойно сказала мама, когда я вошла в кухню.

— А Витька где? — я проигнорировала ее обращение и подошла к раковине.

— В больнице… увезли на «скорой»… — она затянулась. — Будешь?

— Что с ним? — я взяла чистый стакан и села напротив нее.

Мама плеснула мне водки.

— Что-то с сердцем…

Я выпила. Алкоголь обжег горло, на глазах выступили слезы. Я поднесла к носу корочку черного хлеба.

— Почему ты не с ним?

Она передернула плечами:

— А поминки?

— Ну да…

— Он говорил, — мама вдруг понизила голос и потянулась ко мне через стол. Я тоже наклонилась к ней, — что там, в могиле его кто-то схватил за ногу.

— Ему показалось, — отмахнулась я и налила по второй ей и себе.

— Возможно, но он сильно испугался, — мама поднесла стакан к губам, не сводя с меня глаз. И этот ее взгляд мне показался очень странным.

— А когда мы приехали домой, — продолжила она, поставив опустевший стакан на стол, — он вдруг побледнел, схватился за грудь и упал прямо в коридоре. Хорошо соседки были рядом, сразу «скорую» вызвали…

Я кивнула.

Кому-то могло бы показаться диким то, что «скорую» вызывали соседки, а не мама. Кто-то мог бы даже возмутиться по этому поводу. Но только не я.

Потому что, несмотря на всю злость, которую я испытывала к отцу, несмотря на обиду на мать, я прекрасно понимаю ее состояние.

Его смерть стала шоком и для меня. Первый день я и сама ходила, ничего толком не соображая. Радость пришла потом, уже когда мы начали заниматься организацией похорон. Но для мамы его смерть стала настоящим ударом. И радости она не испытывает. Почему? Ведь он и над ней издевался. Все просто — она привыкла жить так. Отец был для нее единственной опорой, чем-то постоянным и незыблемым, а теперь она просто не знает, что делать дальше, как реагировать на простейшие раздражители.

С Витькой все немного сложнее — он отца боялся и уважал одновременно, хотел быть на него похожим и непохожим. Видел и понимал, что папа не всегда был прав, но не знал, как можно было бы поступить иначе. И Витькин сердечный приступ — чистейшей воды психосоматика — лишнее тому подтверждение. Раньше у брата было железобетонное оправдание — я делаю так, потому что так делает папа. А теперь такого оправдания у него нет, и он тоже не знает, что делать и как реагировать.

Почему же я такая умная? Почему не смирилась с ролью придатка к папе? Во-первых, из-за характера. Как ни странно, Витька перенял характер мамы, а я — папы. Им проще подчиняться, а мне командовать. Два подчиненных в одной семье это правильно, а вот два командира… Поэтому папа и давил меня сильнее, чем маму с Витькой — чувствовал во мне конкурента. Поэтому и мама теперь сидит и спокойно со мной разговаривает, а не швыряет в меня стаканы и тарелки. Поэтому и Витька никогда не сдерживался, «воспитывая» меня — знал, что иначе ему со мной не справиться, не установить авторитет старшего брата.

И из этого «во-первых» вытекает вполне логичное «во-вторых» — едва окончив шкoлу, я собрала манатки и сбежала из дому в другой город, где поступила в институт и выучилась на психолога. Конечно, по-хорошему мне бы стоило остаться в том другом городе, но за пять лет учебы я пришла к определенным выводам, стала в чем-то мягче и терпимее, в чем-то жестче и непреклоннее. К тому же я ведь примерная дочь и прекрасно понимаю — родители не молодеют, им нужна помощь и поддержка.

И первые несколько месяцев после моего возвращения все было отлично. Даже лучше, чем я помнила. Мама цвела и пахла, Витька встречался с девушкой и даже собирался жениться, папа был на редкость приветлив и улыбчив.

Первый сигнал прозвучал на мой день рождения. Витька

привел свою будущую невесту в гости. Она оказалась очень милой и скромной девочкой и сразу понравилась всем нам. Мама вокруг нее порхала как бабочка, я общалась как со старой знакомой, но папа смотрел на нее как-то нехорошо. В какой-то момент девочка вышла в другую комнату, папа пошел за ней следом. Потом оттуда послышалась возня и крики, но мама и Витька делали вид, что ничего не слышат и не замечают. Тогда из-за стола встала я. Мама хватала меня за руки и шепотом умоляла не ходить, но я все равно пошла. Представшая моим глазам картина вызвала в памяти почти забытые уже злость и обиду. Я бросилась на отца с кулаками. Мне удалось его несколько раз хорошенько стукнуть, прежде чем он успел подняться. Но когда он встал…

Я не рассчитывала на поддержку мамы или защиту Витьки. Я знала, что они ни за что не пойдут против воли папы. И знала, что перепуганная девочка, которую только что чуть не изнасиловал отец ее жениха, тоже мне не поможет. Но и стерпеть этого я не могла.

Он схватил меня за запястья и повалил на пол. Я сильно ударилась головой, но продолжала отбиваться, пока папа не навалился на меня всем своим весом. Тогда я вцепилась зубами ему в шею. Он ударил меня в живот, порвал юбку и…

Его движения были резкими, беспощадными. Мне казалось, что я слышала, как рвались нежные ткани у меня там, как текла густая кровь, не охлаждая, а доставляя еще большую боль…

Три дня я потом валялась в постели, не в силах подняться. Мама заходила ко мне всего трижды, с презрением бросала на тумбочку у кровати поднос с едой и, не говоря ни слова, уходила. Витька не зашел вообще ни разу. Я тогда твердо решила заявить на отца, но стоило мне озвучить это мое решение, как мама разрыдалась, умоляя пожалеть старика. Мол, он не выдержит.

А через две недели после того инцидента отец пришел домой пьяный, ввалился ко мне в комнату и снова, не обращая внимания на мои крики и сопротивление, сделал то, что считал нужным. Я хорошо помню мамин силуэт в дверях и голос Витьки из коридора: «Ну, что, он еще не закончил?»

На следующий день, точнее, уже ближе к вечеру, когда я сползла с кровати и собиралась в милицию, меня остановил Витька. Он не уговаривал, а молча бил. Аккуратно, но болезненно. Следов на теле почти не осталось, но еще два дня мне пришлось провести в постели.

А потом позвонила Олька, и я ей рассказала то, что посчитала нужным.

Уже через час после ее звонка в квартиру ввалился наряд. Папу скрутили, Витьке просто надавали по шее, а меня отвезли в стационар, где я и написала заявление.

В КПЗ папе стало плохо с сердцем, его отвезли в больницу. А три дня назад, не приходя в сознание, он умер…

Мама налила еще себе и мне, и мы больше не проронили ни слова.

Когда бутылка опустела, она поднялась из-за стола и чуть не упала. Я успела подхватить ее под руку.

— Хоть бы трусы надела, — заплетающимся языком упрекнула меня мама.

— В следующий раз, — улыбнулась я и медленно, держась свободной рукой за стену, вывела ее из кухни и провела до спальни.

А потом так же по стеночке прошла к себе в комнату.

«Надо бы посуду помыть», — подумалось мне, когда я уже легла и зажмурилась, чтобы хоть немного замедлить вращение комнаты. Но сил встать уже не было…

Проснулась я от резкого звука, будто кто-то с силой захлопнул дверь.

Комната уже не вращалась, но голова казалась неподъемно тяжелой.

Пересилив себя и с трудом преодолев рвотный позыв, я поднялась и вышла из комнаты. Мама в своей спальне спокойно храпела.

— Вить? — тихо позвала я, безуспешно вглядываясь в темноту.

Но ответа не последовало. Зато у двери слышалась какая-то возня и недовольное ворчание. Я замерла и стала медленно пятиться к двери своей комнаты.

Это… это невозможно! Мы же… я же видела… своими глазами!

Но звуки были явственными, я даже могла разобрать отдельные слова…

Папа всегда разувался в самом темном углу у двери, всегда недовольно ворчал и кряхтел, потому что ему было неудобно. Затем он надевал тапки и, шаркая, шел в большую комнату, где и проводил все вечера, если не бывал пьян. Они с мaмoй уже давно спали порознь, и, когда я вернулась из института, Витька стал ночевать с мaмoй в спальне…

Ворчание перешло в кряхтение, затем по полу зашаркали тапки. А меня буквально сковал страх, и горло сдавило спазмом. В голове билась одна мысль:

«Только бы сегодня он был трезв!»

Но шаги прошаркали мимо большой комнаты и неумолимо приближались ко мне. Я закрыла глаза, уговаривая себя, что это всего лишь сон. Я пьяна, вот мне и мерещится…

— Что, доченька, встречаешь любимого папочку? — голос был глухим и безжизненным, но это был определенно его голос.

А затем что-то до боли сдавило мою правую грудь, и через ткань ночной сорочки я ощутила буквально могильный холод.

— Не надо, пап, — шепотом попросила я. — Ты мертв, тебя нет. Тебе теперь это не нужно…

— Ошибаешься, — что-то не менее холодное пробралось под подол сорочки. Я тихо вскрикнула и попыталась отстраниться, но боль в груди усилилась, и я сдалась. — Какая ты горячая, какая сладкая… я так надеялся, что ко мне туда спрыгнешь ты, а не этот мямля…

Что-то холодное — наверняка пальцы — тем временем проникли ко мне внутрь, доставляя одновременно наслаждение и боль.

— Я так хотел показать тебе, как я тебя люблю, — глубже… потом назад… толчок… опять назад… — Но ты сопротивлялась. Дурочка. Чего ты боялась? Осуждения? Порицания?

— Пап, перестань… — по моим щекам потекли слезы. — Я не хочу…

— Ну, ну, не надо плакать, моя хорошая… — что-то холодное, пахнущее влажной землей, приблизилось к моему лицу.

— Нет… нет… Нет! — крикнула я и отпрыгнула назад, резко раскрыв глаза.

В коридоре никого не было, только кучка рыжей глины, похожей на глину с кладбища, лежала передо мной.

За окном кухни начало светлеть небо.

Грудь болела, и между ног было холодно и влажно.

Я вернулась в свою комнату и легла в постель. Меня знобило, но засыпать было страшно. Поэтому я просто лежала, стучала зубами и смотрела в потолок.

В какой-то момент я, наверное, все-таки уснула, потому что, когда в коридоре зазвонил телефон, и я открыла глаза, в комнате было уже светло. Трубку сняла мама. Сначала было тихо — мне даже показалось, что часы, все время тикавшие в кухне, умолкли. У меня екнуло сердце. А потом в коридоре как будто что-то упало.

Я вскочила с кровати и выбежала из комнаты. Мама лежала на полу возле тумбочки с телефоном. Из трубки, все еще зажатой в ее руке, слышались встревоженные голоса.

Я медленно приблизилась к ней и приложила руку к шее. Бившаяся обычно в этом месте жилка теперь была неподвижной. Я тяжело прислонилась к стене и сползла на пол. В трубке послышались короткие гудки. По маминому виску текла последняя в ее жизни слезинка…

Хоронили их в один день. Маму ближе к папе, Витьку по другую сторону дорожки. Соседки выли — сегодня их было больше, чем когда хоронили папу. Ко мне никто не подходил, но я слышала, что между собой меня называли «бедной деточкой». А я тупо смотрела на то, как мамин гроб, обитый черным бархатом, без бантов и ленточек, но с золотистым крестом, медленно опускали в яму, как тоненькими ручейками стекала рыжая глина из-под ног могильщиков. Витькин гроб опускали чуть позже, наверное, специально, чтобы я увидела и запомнила и это.

Погребение прошло спокойно, но стоявшее в зените солнце нещадно палило. Я бы может и хотела плакать, но жара, казалось, высушила меня, и слез просто не осталось.

Поминки снова были у нас дома. Ленка и Олька тоже пришли, хотя я забыла им позвонить. Наверное, кто-то из соседок подсуетился.

Мне все наливали и наливали, а я все пила и пила, но не пьянела.

Я чувствовала, я знала, что он все это время стоял рядом со мной и ждал, когда я останусь одна. Поэтому продолжала пить. А под конец вечера, когда гости уже начали собираться по домам, устроила настоящую истерику. Я кричала, рыдала, рвала на себе волосы, бесновалась, смотрела на гостей безумными глазами.

Они переглядывались, перешептывались, сочувственно цокали языками и оставались.

А я чувствовала его злость, как его холодные, измазанные сырой глиной пальцы тянутся к моей шее, и знала, что пока я не одна, он не посмеет ничего сделать. И внутренне ликовала. Я даже не подозревала в себе такой актерский талант!

Но поминки все равно не могут продолжаться вечно. Соседки стали исчезать по одной. И когда стрелки на часах над дверью кухни показывали полпервого, за столом оставались только я, Олька и Ленка. И папа у меня за спиной…

— Нам идти надо, — наконец, с мольбой проговорила Олька.

— Ага, завтра вставать рано на работу, — поддакнула Ленка и икнула.

— Девчонки, оставайтесь у меня, а? — напустив в голос слез, попросила я.

— Не, Маш, стремно тут у тебя, — поежилась Олька.

— Точно, как будто… — Ленка поджала губы, подбирая нужное слово. — Как будто кто-то здесь есть… еще… кроме нас…

За моей спиной послышался отчетливый короткий смешок.

— Есть, — кивнула я и наклонилась вперед. — Папа, — закончила я шепотом и указала взглядом себе за спину.

— Маш? — девчонки переглянулись и уставились на меня с тревогой.

— Это не бред, — я мотнула головой. — Он здесь.

— И что же будет, если мы останемся? — Ленка привстала со своей табуретки.

— Скорее всего, ничего, — улыбнулась я.

Но, видимо, улыбка у меня получилась не достаточно веселой — девчонки как по команде побледнели, сглотнули комки и снова переглянулись.

— А если… — начала Олька и запнулась.

— Не будет никаких «если», — сказала я и сама испугалась своего голоса — его тон вдруг стал угрожающим. — Никто никуда не пойдет.

— Машка, что с тобой? — глаза Ленки наполнились слезами. — Это же мы…

— Умница, — прошелестел над моим ухом папин голос, и холодная рука прошлась по волосам.

И мое сердце вдруг наполнилось счастьем. Папа меня похвалил! Папа мной доволен!

— Оставайтесь, — притворно мягко проговорила я и поднялась из-за стола.

— Машка… — в Олькиных глазах безошибочно читался страх.

Я прошла мимо них.

Они бы могли меня остановить — их двое, а я одна. Но они не двинулись с места. Курицы! Как я могла не замечать раньше, какие они курицы? Кинься одна из них сейчас на меня, повали на пол, вторая добеги до телефона… И вообще — зачем бежать? Мобильники вот они, прямо на столе лежат. Номера родителей на быстром наборе. Одно нажатие кнопки. Я бы, конечно, выбила телефон из рук, но сигнал уже был бы отправлен. А Олькин отец работает в милиции и наверняка знает, куда направилась его дочурка на ночь глядя…

По коридору я шла нарочито медленно, прислушиваясь к тому, что происходило у меня за спиной. Но ничего не было — они не шелохнулись. Ну, что ж, курицы и есть.

Замок щелкнул — мышеловка захлопнулась.

Кушать подано, папочка…